— Да, да, очень благородно. Но если мне дозволено будет сказать, это не… я хочу сказать, в этом действительно есть нежность, но нет другого, это — не печное тепло.
Ольга, вздыхая:
— Я и ради другого немало потрудилась…
Молчание.
Он видит на ее запястье браслет, узнает его. На Ольгиной руке мало колец, она равнодушна к украшениям. И вдруг ему делается жаль ее, ведь это та самая Ольга, в которую он когда-то был так влюблен, которую так боготворил, единственная на всю школу, на весь город, на весь мир. Он кладет свою руку поверх Ольгиной.
— Ты чего?
— Ничего. — И он отдергивает свою руку.
— Нет, что это было, Абель?
— Ничего, просто какое-то мгновение я думал о том, что должен забыть.
— Ах, ты про наше детство! Ты такой непохожий на обычного Абеля, краснеешь, делаешься красивый, ты даже говоришь по-другому. Совсем непохожий.
Она перегибается через стол и соскребает пятнышко с отворота его куртки, затем, послюнив палец, стирает следы пятна.
Да, нежность в ней есть.
Абель:
— Секундой раньше я уже готов был сказать: бедная Ольга. Это вполне отвечало моим мыслям о тебе. Но хорошо, что я этого не сказал.
Она молчит.
— Потому что тебя незачем жалеть. Так ведь? Ты получила то, чего хотела.
— Ну конечно получила. Нам превосходно живется друг с другом, и не думай, пожалуйста, ничего другого. Он такой на диво энергичный и умный, отец его совсем недавно отошел от дел, а уж по отношению ко мне он просто безупречен. Нет, нет, никто не может сказать, что я сделала плохой выбор. Уж не подумал ли ты, что я раскаиваюсь? Ведь мы знакомы с ним целую вечность, еще когда я была замужем за другим, словом, я прекрасно знала, что делаю. И у тебя нет оснований говорить «бедная Ольга».
— Тпру! — сказал он, словно осаживая норовистую лошадь.
Ольга:
— Расскажи мне лучше про то, как блестяще тебе живется.
— Я? Это почему же? Мне живется вовсе не блестяще.
— Да ну?
— Но я поступаю так же, как и ты, я мирюсь.
— Ведь у тебя прекрасная должность, ты наконец кем-то стал — мне кажется, это так здорово, что ты поднялся в жизни. Раньше я тебя жалела. Не сердись, пожалуйста, но я просила Гулликсена взять тебя в лавку.
Абель, смеясь:
— Надеюсь, что все-таки не просила.
— Нет, просила. Ты на меня сердишься?
— Ну и что он ответил?
— Вот уж не помню. Во всяком случае, ничего у меня не вышло.
— Я в ту пору был ему немного должен.
— Да.
— Ты говоришь «да». Ты знала об этом?
— Я хочу сказать, что, уж наверно, был должен, немного должен. Мне он ничего об этом не говорил.
— Значит, вот что ты сделала, Ольга, ты попросила у него места для меня.
— Согласись, что тогда на тебя просто жалость брала смотреть.
— Тогда мне было очень хорошо. Куда лучше, чем теперь.
— Ну и глупо. Скоро ты, должно быть, перейдешь на большой корабль, и вот тут-то я поеду с тобой путешествовать. К твоим неграм, понимаешь? Ты, верно, и думать забыл, что в свое время я хотела бежать с тобой.
Буфетчица приходит и докладывает, что стол для ужина накрыт.
— Да, спасибо. Но нельзя ли немножко подождать, мой муж еще не вернулся из города…
— Он вернулся.
— О! — восклицает Ольга и бросается прочь.
Днем позже, на обратном пути, Ольга все время не отходила от мужа. Казалось, будто он не желает, чтобы она проводила время с кем-нибудь другим. Но перед тем как сойти на берег, пока Гулликсен вел расчеты с буфетчицей, она улучила возможность сказать Абелю «до свидания» с глазу на глаз. Ей было так радостно снова повидать его именно теперь, когда он пошел в гору. Она желает ему всего самого доброго. Она часто о нем думает.
Они стояли близко друг к другу и говорили вполголоса.
Вдруг она спросила:
— На тебе и вчера был тот же самый воротничок?
— Как ты догадалась?
— На нем есть пятнышко, наверно, от угольной пыли. Но это не имеет значения. Главное, что ты теперь капитан. Да-да, а теперь мне пора на берег. До свидания, Абель! Благословенная получилась прогулка с тобой и Лоллой, прекрасная погода, на море полный штиль, и белые чайки сопровождали нас туда и обратно. А ночью я спала, как убитая. Это все морской воздух! Я охотно повторила бы эту прогулку…
Слова, и обрывки мыслей, и рассуждения — фру Гулликсен явно не торопилась сойти на берег.
— А на моем воротничке и завтра будет то же самое пятнышко, — сказал Абель, — и меня это не смущает.
— Ольга, ты скоро? — воззвал Гулликсен.
— Иду.
А про две тысячи — ни слова.
XIX
Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость — опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.
Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье
[7]
, «Воробей» целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно — с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.
Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.
— Почему это я не могу получить номер один?
— Потому что он занят.
— Там ни души. А какую каюту предоставят мне?
