Ничего страшного, нужды он не терпит. Да они и не об этом собирались говорить. Уж не намерена ли она уйти с «Воробья»?
Да, она и об этом подумывает.
— Так, так, — сказал Клеменс и смолк. Он прекрасно понимал, что она пришла не за советом, а просто чтобы поговорить с живым человеком. И такое ли уж это безумие уйти с «Воробья»?
— Такое ли уж безумие? — повторила она. Да, у нее есть место на корабле, и занятие, и заработок, и будущее. Но ей стало там как-то неуютно.
Уж не думает ли она о каком-нибудь другом месте?
Думать-то думает, но, как бы это получше сказать, не наглость ли с ее стороны, что она думает о собственной лавке?
Клеменс, снова упав с облаков на землю:
— Лавка… да-да, конечно… небольшая лавка…
— Пусть даже молочная торговля.
— Да-да, это и впрямь выход.
— Молочная торговля, кое-что в витрине, ну и на полках.
А чего ради так ужиматься? Ведь она — держатель акций «Воробья».
Лолла объяснила, что акции принадлежат вовсе не ей, но что она, вероятно, сможет получить под них какую-то толику денег на свои надобности.
Ну, разумеется, сможет.
То, что он счел этот план вполне разумным, ее несколько приободрило, и тогда она задала еще один вопрос: не может ли господин Клеменс помочь ей на первых порах, когда надо будет оформлять патент на торговлю, контракт на аренду помещения и тому подобное?
— С большим удовольствием.
Она встала.
— Ну а теперь отберите себе несколько книжек, — сказал он, вынося большой лист оберточной бумаги.
Она бы погодила брать книги. Потому что если ей придется переезжать…
Да-да, она, конечно, права. А он сказал глупость.
Они пропустили еще по рюмочке, и потом он проводил ее до дверей. Поскольку она не выказала намерения подать ему руку на прощанье, он сам взял ее за руку и сказал:
— Поскорей приходите снова! Да, и вот еще что: тут у меня растет олеандр, с которым вы в былые времена много возились. Раз уж вы здесь, не хотите взглянуть на него?
Она вошла в гостиную, поглядела на цветок, пощупала, не сухая ли в горшке земля, и снова направилась к дверям. А он снова взял ее за руку.
Потом Лолла пошла к Вестману и переговорила с ним. Для верности она не отказалась от места, но обронила, что устала ходить на «Воробье». Поэтому она хочет поднатаскать старую официантку, чтобы в случае чего та могла ее заменить.
Она снова стала очень деятельной и активной, поглядывала на лавчонки, которые казались ей подходящими, прикидывала и смекала. Вином она торговать не хочет, но вот сигарами, выпечкой, фруктами наряду с молоком и сливками, яйцами, консервами и мясными деликатесами — было бы неплохо. Всего важней подобрать престижный район и изысканную клиентуру, высший класс. Она повстречала таможенника Робертсена, но теперь она его больше не боялась, да и он ее не укусил, напротив, поздоровался с ней, а все потому, что Абель уехал и расследование приостановили. Еще она встретила Ловису Роландсен, ту, что замужем за кузнецом Тенгвальдом, а при Ловисе — четверых из ее бесчисленных чад. Дети стрекотали и прыгали вокруг матери, и, почем знать, может, именно эти благословенные чада и делали жизнь приемлемой для Ловисы Роландсен.
Молодой Клеменс очень хорошо ее понял, так сказать, разогнал тучи, и на борт она вернулась в лучшем настроении, чем когда покидала его. Штурман сидел у машинного телеграфа и курил. Жаль его, он даже не кивнул ей, думал, верно, о чем-то своем и затуманенным взглядом наблюдал за воробьями на палубе. Он высох и пожелтел.
— Я вот что подумала, нельзя ли приготовить для вас что-нибудь такое, что вам будет не больно есть.
Штурман, недовольно:
— Это с какой же стати?
— Ну, может, вам будет не так больно есть.
— Как оно идет, так пусть и идет.
— Вам, к счастью, чуть полегчало, но я просто подумала, не можем ли мы сделать для вас что-нибудь особенное.
Ее приветливый тон подействовал на него, очень даже подействовал, он поднялся на ноги и наклонил голову, пытаясь скрыть краску на своем желтом лице.
— Я вам вот что скажу, фру Бродерсен, — не имеет смысла. Но все равно большое спасибо.
— Но если вы что-нибудь надумаете, скажите.
— Главное, чтоб не слишком теплое.
— Хорошо. Мы это учтем.
— А вообще, ни к чему все это, — сказал он. — Летом мне стало лучше, а сейчас опять хуже.
— Боже мой, неужели никак нельзя помочь? А врачи что говорят?
Штурман, с презрением:
— Они еще год назад хотели засунуть меня в больницу. Кого ни спроси, все говорили, чтоб я лег туда. А я не лег.
— Не легли?!
— Не лег. Так-то вообще я здоров, у меня просто горло болит. Что-то подцепил, наверно. А они говорят: немедленно ложись в больницу. Дело, говорят, срочное. Еще в прошлом году. А я вот до сих пор бегаю.
— А вы что-нибудь делаете?
— Я много курю. И еще полощу горло коньяком. Прямо стыдно показывать, но вот, взгляните, все время ношу с собой бутылочку — прямо как пьяница.
— А от него не жжет?
— Как огнем. Очень даже жжет.
— Но по-вашему, это помогает?
— Не знаю. Просто я так лечусь. Ну конечно, не помогает. Но ляг я в больницу, тоже бы не полегчало. Они уже в прошлом году сказали, что я пришел слишком поздно. Надо бы мне прийти раньше, когда еще не болело. Так чего ж ради ложиться сейчас, если все равно слишком поздно. Они сказали, что это рак! — вдруг выкрикнул он.
— Вы женаты? Мы ведь ничего про вас не знаем.
Штурман не ответил.
— Очень вас жалко, — сказала она в завершение разговора.
Он вдруг стал резким и неприветливым, как всегда.
— Почему это меня жалко? Другим гораздо хуже, чем мне.
Лолла больше ничего не сказала. Когда она ушла, штурман снова сел у машинного телеграфа и принялся разглядывать муравьев. Плохо дело, верно, подумала она. Он все время стоял наклонив голову, может, не хотел дышать на нее коньяком. Это был крепкий человек с сильной волей, вот и ожесточение его было законченным и четким.
В нем ровно столько злости, сколько и болезни, толковала между собой команда. У них опять было к нему дело, и поэтому они решили заявиться в полном составе. Северин, как старший из них, будет держать речь. Но Алекс, произведенный тем временем в офицеры, с ними не пошел. И осталось их только двое, Северин и Леонарт, — вот и вся депутация.
Однако момент для переговоров они выбрали самый что ни на есть неудачный. Штурман досадовал на себя, что так разоткровенничался с буфетчицей, что она подбила его на такие признания, заставила его столько ей выдать — пропади оно пропадом, это настырное участие! Он подбежал к релингу и яростно сплюнул за борт, достал из кармана фляжку и прополоскал горло, после чего сделал вид, будто опять сплевывает, и снова подсел к машинному телеграфу. Пропади оно пропадом, это настырное участие…
