А назавтра воскресенье, и Ольга идет в церковь, потому что знакома с семьей пастора. Муж не сопровождает ее, он еще не вернулся из их загородного дома.
Народу там у них изрядно, есть даже три машины, но в это воскресное утро все чинно и благородно, гости, наверно, отсыпаются. Ну, не так уж чтобы все, некоторые углубились в лес, шепчутся и хихикают, а когда из отеля приезжает машина с яствами для честной компании, шоферу приходится нажимать на клаксон, чтобы вызвать и уведомить Вильяма Гулликсена, ведь хозяин-то он.
Гулликсен весьма недурен собой, он рослый, у него темные глаза, вот только нос у него здорово кривой. Сбоку этот изъян не виден, но он есть, и Гулликсен так с ним и живет. В остальном же он личность вполне заурядная, хитрый и пронырливый торговец, любитель бриджа, всегда элегантно одетый. Ему по душе эта суета и оживление, сегодня вечером ему надо по делам съездить в Осло, на три дня. Во время таких поездок ему удается недурно погулять, поэтому ездит он туда один, а Ольгу брал с собой только раз.
Трапеза завершилась, и Гулликсен поехал в город. День был теплый, дантист дремал на заднем сиденье. Гулликсен заботливо отнесся к спящему, доставил того домой, затем поехал дальше.
Ольги не было. Верно, задержалась в пасторском семействе, как уже не раз бывало. Ему это по душе, он начал укладывать два своих чемодана, смокинг, лакированные ботинки, но не успел кончить до прихода Ольги.
— Доброе утро! — воскликнул он и держал себя приветливо и остроумно, потому что прокутил целые сутки.
— Доброе утро! Ты уезжаешь?
— А ты разве не знала? Я вроде говорил тебе.
— Ах, как нехорошо, что меня не было дома, я помогла бы тебе укладываться.
— Нет, спасибо, тут особенно и укладывать нечего.
Ольга:
— У пастора мне сказали, что раненый таможенник Робертсен умер сегодня утром.
— Вот как, — отвечает он, продолжая размышлять о том, что еще надо уложить в чемодан.
— Пастор провел у него ночь. И поэтому был совсем сонный, когда читал проповедь.
Гулликсен улыбнулся с отсутствующим видом, думая о своем.
— А еще мне рассказывали, что у Фредриксена из имения опять случилось кровоизлияние в мозг.
Это заинтересовало Гулликсена больше.
— Я уже и счет потерял, сколько у него их было, этих кровоизлияний.
— Говорят, пастор сказал, что это последнее.
Гулликсен, бросив взгляд на часы:
— Ты не слышала, пароход еще не гудел? Боюсь, мне надо спешить.
Ольга вышла и кликнула кого-то из кухни, чтобы снести вниз чемоданы.
— Ну, до свидания! — сказал он, не взяв ее, однако, за руку. — Я уезжаю на три дня.
— Да-да, — отвечала она, — счастливого пути.
Гулликсен крикнул в дверь «до свиданья!» отцу и сбежал вниз по лестнице. Вот и все их прощание. Да и то сказать, он уезжал ненадолго.
Ольга прошла к себе и начала торопливо что-то писать. С улицы доносилась музыка, это играл слепой шарманщик, по обыкновению окруженный толпой детей. Она слышала, как отъезжает Гулликсен в сторону пассажирской пристани. Она писала, царапая пером бумагу, дописала и спустилась с письмом вниз.
Для начала она остановила шарманщика и сунула ему пять крон.
— Ты не мог бы отнести это письмо?
Еще не договорив, она увидела старого Гулликсена, который в неизменной своей рубашке лежал грудью на подоконнике и наблюдал за ней.
— Отнесешь его Лолле, госпоже Клеменс, — сказала она громко. — Тут рецепт, который я ей обещала.
Слепой кивнул, сказал, что отнесет, после чего вывернул ручку у шарманки и ушел. Он не первый раз ходил с поручением от Ольги. Нырнув в укромный закоулок, он надел очки и посмотрел на конверт. Бедный слепой старичок надел очки, хотя и был слеп! Он призадумался, пораскинул мозгами, после чего пошел к железнодорожной линии, а оттуда вниз по насыпи, к известному сараю.
Заперто.
Он снова поднялся на насыпь и какое-то время бродил по ней, его все знали, и потому он мог бродить, где ни пожелает. Наконец какой-то человек прошел мимо и вниз — к сараю. Он пошел следом и постучал в дверь. Когда ему открыли, спросил: «Это вы, Абель Бродерсен? А то ведь я ничего не вижу», после чего вручил письмо и ушел.
Абель предполагал, что в этом толстом письме лежит тысяча крон, но там лежали всего лишь фотография да еще несколько слов, нацарапанных наспех: «Я одна и должна наконец повидать тебя. Позднее, вечером, я попробую тебя отыскать, потому что мне непременно надо тебя видеть! А вложенное — это фотография из тех времен, когда я словно вальс кружилась по городу, конечно, если она тебе нужна, а если нет, тоже не беда. Умоляю тебя быть дома, когда я приду, не то мне будет так грустно возвращаться обратно».
Он был выбрит, он искупался в море, рубашка была еще сырая, и следовало бы переменить ее, это все-таки не кто-нибудь, это Ольга. Потом он сел и принялся разглядывать фотографию. Она была сделана уже много лет назад, между его первым и вторым возвращением домой. Ольга была моложе и красивее, в полном расцвете, очень удачный снимок, похоже, она сидела и с кем-то разговаривала. Но почему она прислала снимок отдельно, еще до своего прихода? Чтобы пробудить в нем любовь?
Какое-то время он стоял на коленях и глядел в окно поверх насыпи и, когда она появилась, выскочил ей навстречу, схватил и торопливо повлек за собой, он похитил ее и увлек в свое жилище.
Она была совсем не накрашена, с теплой кожей, с коричневыми веснушками, милыми и крохотными. Она тотчас обвила руками его шею, поцеловала, промахнулась, отыскала его губы.
— Еще, еще! — просила она.
Он почувствовал, что у нее подгибаются колени, хотел сесть рядом.
— Еще! — требовала она. — Положи меня на постель и целуй еще!
На другой день она пришла снова, и повторилось вчерашнее, и она была безудержная и счастливая. Он же теперь не был застигнут врасплох, как вчера, сегодня он и сам был на высоте.
А потом она долго сидела у него и говорила на свой обычный, отрывистый лад:
— Подумать только, это были мы с тобой! — удивительно — знал бы он — он вчера уехал в Осло — его не будет три дня — хорошо, что слепой тебя нашел, но он всегда все находит. Слушай, Абель, ты рассердишься, если я что-то скажу?
— Нет, нет, нет.
— Я все-таки лучше погожу до ухода, не то ты рассердишься. Ты только подумай, Абель, что мы с тобой! Теперь Рибер Карлсен, ну тот, который скоро станет епископом, может больше не писать мне свои письма, мне они больше не нужны. Я так рада, я так всему рада.
Наконец ему тоже удалось вставить несколько слов:
— Ты божественно бесстрашна, Ольга. Но будь ты бедна и отвергнута и несчастна, смогла бы ты отправиться со мной по белу свету?
