Он попытался добиться у Лили признания, что это она вешает на его дверь все это добро, но Лили всячески открещивалась и казалась невинной, как дитя в материнском чреве.
— Возьми, если тебе нужно, — сказал он.
— А ты их, случаем, не нашел где-нибудь?
— Нет, они висели у меня на дверях.
— Знаешь, они так и вынюхивают, откуда что у кого взялось, и, если я возьму эти вещи, я, значит, укрывательница. Боюсь их брать.
— Ну, как хочешь.
— Ты только не сердись!
Потом она рассказала, что умер слепой шарманщик. Хорошая смерть, в больнице. А под рубашкой у него, прямо на голом теле, нашли двенадцать тысяч крон. Это ж надо! А теперь эти большие деньги положено разделить между родственниками, которых он отроду не видал и про которых даже не знал. Так написала газета.
Удивительные парадоксы жизни.
Впрочем, после смерти шарманщика на дверях у Абеля не появлялось больше никаких пакетов.
И все же не подлежало сомнению, что кто-то в городе о нем думает. Случалось, что на улице к нему подходили дамы и просили сделать им такую же медную шкатулку, как у Ольги Гулликсен. Иногда его просили жены купцов, им-де позарез нужна шкатулка без ключа и без замка, он может сдать ее в лавку Гулликсена и там получить деньги.
— Да-да, — отвечал на это Абель.
Верно, это дамы стакнулись между собой, чтобы обеспечить ему хоть какие-то доходы. Вот курицы, им приспичило творить добро, а он отдувайся. Они даже и не понимали, до чего они противные, а ему впору нос зажимать. Они все достигли того возраста, когда уже ничего не стоят как женщины, и потому ударились в религию, благотворительность и политику, они хором кудахчут, но уже не несутся, пробуют кукарекать, но кукарекать не выучились. Курицы, мокрые курицы среди нормальных людей, что им еще остается делать? Заниматься религией, благотворительностью и политикой. Ему, во всяком случае, их лучше избегать.
Одна из пасторских дочек пожелала узнать, когда она может получить готовую шкатулку. Через недельку-другую? Или через месяц?
— Да, — сказал Абель.
Уж тогда больше смысла имело предложение, которое он получил от Клеменса.
— Я слышал, — начал Клеменс с привычной учтивостью, — что вы однажды были так любезны предложить госпоже Фредриксен помощь по саду. Нельзя ли сейчас пригласить вас для этой цели?
— Да, спасибо.
— А вы не могли бы привести с собой людей и вырубить несколько деревьев?
— Да, могу.
— Госпожа Фредриксен будет очень рада. Когда вы могли бы приступить к делу?
— Завтра.
Он отправился домой, решив обратить в деньги пару носков и кое-что из белья. Чтобы на вырученное от продажи разжиться провиантом.
— Где вы это взяли? — спросил старьевщик.
— Все висело у меня на дверях, когда я вернулся домой.
— Я не рискну это купить, — сказал старьевщик.
Абель:
— Но мне это не нужно, я тогда просто все у вас оставлю.
— Нет, уж заберите лучше с собой.
Впрочем, провиант ему и не понадобился. Из кухни госпожи Фредриксен ему часто присылали еду, кофе с пирожными и тому подобное, не говоря уже о том, что сама госпожа не раз приходила поболтать с ним и была весьма оживленна. Оказывается, здесь надо было пересадить два каштана, они закрывали вид на море. Госпожа сперва отыскивала, куда бы ей сесть, после чего часами развлекала его рассказами о своем муже, о капитане Ульрике и о себе самой.
Лет ей было под пятьдесят, она была сильно накрашена, а брови до того выщипаны, что оставалась только тоненькая ниточка. Она расточала безудержные похвалы своему мужу, неслыханно предприимчивый коммерсант и чистая душа, но она у него вторая жена и потому много моложе. А его брата Ульрика она даже и вспоминать не хочет, тем не менее она вспоминала его очень часто и рассказывала о нем всякие истории.
Абель работал все время, которое оставалось от разговоров с фру Фредриксен. Он выкопал глубокую канаву вокруг деревьев, обвел деревья проволочной петлей, чтобы они не опрокинулись от ветра, и залил все водой, чтобы земля и корни слиплись в цельный ком, который будет нетрудно перенести. Фру спрашивала, не надо ли ему помочь. Нет, спасибо. Она и сама, судя по всему, была довольна, что он здесь один и ей можно говорить без церемоний.
— Представьте себе, мне вовсе не так легко жилось, он ведь несколько лет был прикован к постели, а я много его моложе, но выйти никуда не могла. Меня заставляли играть для него, все играть да играть, пока мы не обзавелись граммофоном, а заводить граммофон он мог и сам, без меня, вплоть до этой весны, когда у него случилось последнее кровоизлияние. А сами-то вы, разъезжая по всему свету, ничем серьезным не болели?
— Нет. У меня только один раз был солнечный удар.
— Это больно?
— Нет, просто я после этого какое-то время был не в себе.
— Вы только подумайте, вот я никогда ничем не болела. Ведь это великое благо быть здоровой и крепкой. Я себя так чувствую, будто я еще девочка.
Она очень заботливо относилась к Абелю, хотела подарить мужнее охотничье ружье, с которым тот ходил на лосей. Нет, спасибо. Почему же? — спросила она. Он не признался, что ружье ему никогда не сбыть, а вместо того сказал, что у него уже есть револьвер.
Она то и дело посылала за ним, когда в доме надо было поднять или передвинуть что-нибудь тяжелое. Еще у нее была машина, только водить ее некому, раньше, до своей болезни, машину водил сам Фредриксен, а после его смерти машина так и стояла на приколе. Абель посмотрел ее, почистил мотор, смазал, сделал пробную ездку, после чего отвез фру в город. Ну и само собой, он никак не мог довести до конца пересадку каштанов, потому что его то и дело вызывали по всяким пустякам и он сразу прибывал на вызов.
Фру Фредриксен предложила ему ночевать в имении, она сказала:
— А то вам приходится далеко ходить утром и вечером.
— Не беда, — отвечал он, — иногда меня подвозит грузовик.
— Вы вполне могли бы доехать до города на машине.
— Нет, нет, я и сам дойду.
— Зачем же, когда у нас есть машина? — И, не дожидаясь ответа, пошла приводить себя в порядок.
Они поехали в город. Одни магазины были уже закрыты, другие закрывались.
Фру Фредриксен, с улыбкой:
— Но я ведь не могу сама себя отвезти домой. Как же нам теперь быть?
— Если фру угодно, я отвезу ее обратно.
— Да, спасибо.
На базарной площади они разворачиваются и едут назад.
— Теперь уж вам придется заночевать здесь, — говорит фру. — Час очень поздний.
Но он не хочет.
