Оберег он получил по почте, когда прошло полгода после исчезновения Гоши Бандурина, — бандеролью, из небольшого городка в уральской глубинке. И ни единого словечка. А обратный адрес, указанный на бандероли, Гоша, скорее всего, взял от фонаря, потому что на запрос Тихомирова-младшего в адресное бюро пришел ответ, что в городе такой улицы нет.
С той поры Глеб начал брать оберег в экспедиции. Или когда ему грозила какая-нибудь (чаще всего выдуманная) опасность. Ему казалось, что, когда оберег на шее, у него прибавляются силы, а все чувства — в особенности предвидение — обостряются до предела. Возможно, этому состоянию «адреналиновой атаки» способствовали воспоминания о приключениях, которые ему довелось испытать вместе с Гошей Бандуриным…
В аэропорту Борисполь Глеба никто не встречал. То есть не встречал официально, хотя он и намеревался позвонить одному киевлянину, доброму приятелю отца, да вовремя передумал. При современной технике, если ведется слежка, прослушать переговоры по мобилке — раз плюнуть. А Глебу очень хотелось, чтобы никому не было известно местонахождение его главной «базы» в предстоящем поиске.
По этой причине он отказался от бронирования гостиничного номера (это было все равно что выйти голым на Крещатик и прокричать: «Вот он я, Глеб Тихомиров!») и решил окопаться где-нибудь в частном секторе — подальше от милиции и тех, кто идет по его следу. А в том, что они идут, у Глеба не было никаких сомнений.
Он это понял (похоже, по «подсказке» оберега) еще в такси, когда ехал на железнодорожный вокзал. От хмыря, который подсел в машину, волнами исходила чужая, злобная энергия. Это Глеб ощутил кожей. Конечно, его решение покинуть такси поначалу было спонтанным, до конца неосознанным, но потом, уже сидя в самолете, он понял, что в сложившейся ситуации выбрал единственно верный вариант.
Таксомотор привез Глеба на северо-западную окраину Киева, где располагался курортный район Пуща-Водица. Глядя на пробегающие мимо авто, сосновые леса и перелески, он вдыхал полной грудью чистый воздух, напоенный разогретой на солнце живицей, и почему-то радовался, хотя для радости в принципе причин было маловато.
Наверное, Глебу была очень приятна встреча с Киевом, где он не был больше десяти лет. Виды за окном такси оживили воспоминания, и Глебу вдруг показалось, что он стал значительно моложе.
Впервые Тихомиров-младший увидел столицу Украины в детском возрасте. И сразу же в нее влюбился. Особенно ему запомнились прогулки по Киеву с приятелем отца, Игнатием Прокоповичем. Где и как они познакомились, было тайной. Однако Глеб знал, что Игнатий Прокопович за какие-то грехи отсидел в тюрьме двенадцать лет. Что не помешало ему остаться добрым, великодушным человеком, высоко ценившим дружбу и хорошую компанию.
Правда, последние десять-пятнадцать лет Игнатий Прокопович и отец практически не общались, только иногда созванивались. А все потому, что Игнатий Прокопович был в Пуще-Водице «авторитетом». Такая козырная «должность» старого приятеля настораживала и отпугивала Николая Даниловича. Он не считал себя белым и пушистым, но все же с серьезным криминалом старался не связываться.
В оправдание Игнатия Прокоповича можно было сказать лишь одно: долгие годы ему приходилось не жить, а выживать.
У Игнатия Прокоповича было излюбленное местечко на Андреевском спуске — небольшая зеленая полянка в тени деревьев, где во время прогулок по Киеву он и Глеб обычно полдничали. Игнатий Прокопович расстилал на траве миниатюрную скатерку и выкладывал на нее продукты: кусок сала, несколько луковиц и соль в спичечном коробке. Все это он прихватывал из дому. А две бутылки молока и свежеиспеченный ржаной хлеб покупал в молочном и хлебном магазинах по дороге.
Никогда ни до, ни после этих прогулок Глеб не едал более вкусного сала. Оно было восхитительно ароматным и буквально таяло во рту. А в сочетании с душистым хлебом и зеленым луком нехитрая снедь превращалась в самый настоящий деликатес.
У Глеба от удивления полезли глаза на лоб — вместо старой хаты на обширном подворье Игнатия Прокоповича вырос двухэтажный дом с мансардой и кованым петушком, исполняющим роль флюгера. Добротный забор и металлические ворота лишь утвердили Глеба в мысли, что дела у приятеля отца идут очень даже неплохо. И это при всем том, что Игнат Прокопович уже вышел на пенсию.
Едва Глеб нажал на кнопку звонка сбоку от калитки, как тут же подал голос пес: «Гуф-ф, гуф-ф, гуф-ф…» Судя по басовитому лаю, псина была размером с пони.
— Хто там Рябка беспокоит? — раздался из-за забора голос Игнатия Прокоповича.
— Глеб Тихомиров.
— Шось не помню…
— А вы откройте калитку и сразу вспомните.
— Ну да, открой тебе… — с сомнением проворчал Игнатий Прокопович. — А ты меня железякой по кумполу…
Не успел Глеб заверить Игнатия Прокоповича в своих честных намерениях, как звякнул засов, и в калитке, как в раме, нарисовался эскиз Репина к картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».
Несмотря на годы, на круглой, как арбуз, голове Игнатия Прокоповича красовалась густая, немного поседевшая чуприна, длинные казацкие усы свисали до самой груди, а фигура у него была такая, что хоть завтра на съемки фильма «Тарас Бульба», где ему могла подойти только главная роль.
Одет был Игнатий Прокопович в вышитую сорочку и широченные штаны, напоминающие запорожские шаровары. А в руках он держал люльку, с которой никогда не расставался.
— Дэсь я тэбэ бачыв… — Игнатий Прокопович прищурился: — Шоб я сдох! Цэ ж Глебушка! Ну да — Тихомиров. Ни, ни, хай лучше сдохнэ сосед. А мы щэ пожывэм. И горилки выпьем. Назло врагам. Ну иды сюды, хлопче, почеломкаемся…
Глебу показалось, что его обнял медведь. Даже кости затрещали. Однако он мужественно выдержал ритуал встречи и даже улыбнулся, когда наконец Игнатий Прокопович разнял свои руки-клещи, но улыбка получилась немного ненатуральной — вымученной.
— Радость-то какая… — приговаривал Игнатий Прокопович, буквально втаскивая Глеба в дом за рукав летней куртки. — А я тут сижу один, як сыч. Баба с внуками на Черном море, молодята в Турции, а мэнэ як того цуцыка привязали биля этой будки. Шоб, сторожил, значит. Вот мы вдвоем с Рябком и дежурим — вин ночью, а я днем.
«Хороший Рябко… — подумал Глеб, опасливо оглянувшись. — Это не Рябко, а Цербер. Сожрет на раз и не оближется».
Пес и впрямь впечатлял. Это была помесь кавказской овчарки с каким-то монстром. При виде чужого человека он с таким остервенением начал лаять и рваться с цепи, что Глеб был просто счастлив, когда за ним закрылась входная дверь.
— Ты надолго до нас? — поинтересовался Игнатий Прокопович.
— Если не выгоните, то с недельку поживу. Может, немного больше…
— Тю на тэбэ! Живи хоть полгода. Места хватит. Будет мне с кем покалякать по-людски. Бо с бабою мы в основном грыземся, як собакы. Ось твоя комната, располагайся. Там усё есть — и сортир, и душ. Помоешься с дороги? Рушнык я зараз принесу…
