– Тишкинский я… – взялся за своё Ерёменко.
– А по-моему, лесной. Партизан!
– Ну, дядя, ты и даёшь! – Ерёменко пальцем поддел треух, сдвигая его вверх, из-под треуха показалось остриженное под «нуль» темя. Полицай заметил это, воскликнул неожиданно радостно:
– Да таких лысых, как ты, в Тишкине отродясь не бывало. Партизан!
– Сам ты партизан! – с досадою произнёс Ерёменко.
Федько снова ткнул его костяшками кулака в шею. Прорычал:
– Счас мы тебя на дыбу вздёрнем – живо в своих грехах признаешься!
Ерёменко знал, где располагается полицейская управа. Как знал и то, где разместилась комендатура. Эти два места были в Росстани самыми опасными. Управа находилась дальше комендатуры, но, прежде чем они достигнут её, от этого назойливого любителя свекольного первача надо будет освободиться, иначе Ерёменко действительно вздёрнут на дыбу. А этого очень не хотелось…
Знал Ерёменко и некие укромные места, о которых полицай, возможно, даже не догадывался – имелись такие в самом центре, среди домов, за сараями, – это были очень угрюмые уголки, куда, в основном, заглядывали собаки, да и то до войны, когда они тут водились, ныне же немцы почти всех собак выбили…
Сейчас, например, будет поворот в тёмный кривой проулок, очень короткий, выводящий на площадь, на эту же площадь выходит и длинная кривая улица, на которой располагается управа… Но этот путь не один, можно двигаться и по улице, которую они сейчас одолевают, дальше, а потом по перпендикулярной улочке выйти к управе. Этот путь короче. Интересно, какую дорогу изберёт конвоир?
– Иди, иди поногастее! – просипел сзади полицай – он сипел всё время да ещё всё время норовил ткнуть Ерёменко кулаком в шею. – Повёртывай направо!
Значит, полицай решил сократить расстояние – сейчас они свернут в небольшой, вечно пахнущий гнилью проулок. Ерёменко повернул в проулок, полицай, не отставая, – следом. В очередной раз потянулся к мужичку, чтобы ткнуть его своим пудовым кулаком в шею, мужичок же неожиданно остановился и, приседая, резко нырнул вниз и в следующий миг ловко выбил у полицая из рук винтовку. Та, как обычная деревяшка, утяжеленная железом, отлетела в сторону, забряцала глухо, Ерёменко стремительно развернулся, щёлкнул кнопкой трофейного ножика и всадил лезвие в полицая.
Похмельная бурость разом сошла с лица Федько, глаза побелели от ужаса – боли он ещё не почувствовал, – зашипел полицай, словно бы из него выпустили воздух, беспорядочно замахал перед собой руками. Ерёменко всадил ножик поглубже, провернул его внутри, и Федько тихо пополз вниз, перестал метелить лапами, разгонять перед лицом партизана навозный воздух, полезший из него. Ерёменко выдернул из полицая ножик, ухватил обеими руками Федько за воротник – точно так же, как пять минут назад полицай сам хватал его, – и, напрягшись, поволок в расщелину, образованную стенками двух сараев.
Следом заволок в расщелину винтовку, выдернул из неё затвор – надо будет забросить его где-нибудь в огороды, подальше отсюда, либо на заснеженную крышу сарая, там затвора вообще никто не найдёт, саму винтовку сунул под прелую поперечную доску, чтобы не было видно, и, озабоченно отряхивая руки, будто что-то искал, вылез из расщелины.
В проулке никого не было, ни одного человека – у местных жителей имелись свои проходные места, они предпочитали передвигаться по центру боковыми тропами.
Главное в Росстани место, где всегда можно было отогреться, отдышаться, выпить чаю и прийти в себя – комната, которую снимала Октябрина, – перестало существовать. Сердце у Ерёменко сжалось, он тяжело вздохнул: «Эх, Октябрина!..»
У Октябрины в райцентре оставалась подруга и помощница, которую Ерёменко тоже знал, такая же учительница, преподававшая в младших классах рисование, Галина Сергеевна Трухина. Галина Сергеевна была одинокой, уже в годах, молчаливой женщиной, умевшей неплохо писать акварелью и маслом – её работы, говорят, даже выставлялись в Москве, а уж что касается областного центра, то там они бывали не раз, – как всякая художница, она обладала точным глазом и хорошей зрительной памятью.
С другой стороны, раз у него случилась стычка с краснолицым полицаем закончившаяся для краснолицего не совсем складно, скажем так, надо было уходить, ведь в любую минуту эту помидорную физиономию, налитую алкоголем, могут начать искать… А оцепить такое село, как Росстань – плотно оцепить, чтобы ни одна мышь не проскочила, – штука несложная, закупорят все входы и выходы и начнут чистку… Тогда ведь и спрятаться негде будет.
Но уходить, не имея ясной картины о том, что тут было, тоже нельзя – приказы ведь для того и дают, чтобы их выполнять…
Ерёменко беззвучной тенью одолел проулок, перекочевал во второй, такой же сумеречный и пустой, там перемахнул через плетень и, прикрываясь стенкой сарая, прошёл в третий проулок, косоватый, серый, более тёмный, чем предыдущие. Двигаться проулками было легче, чем улицами, а главное – безопаснее.
Минут через десять он очутился у дома, в котором жила учительница рисования. Осмотревшись, проверил, не наблюдает ли кто за ним, ничего подозрительного не обнаружил и скребнул ногтями в окно, потом трижды стукнул пальцами по стеклу.
– Галина Сергеевна!
В окошке показалось встревоженное блеклое лицо. Учительница козырьком приложила ко лбу ладонь, всмотрелась в окно. Узнала Ерёменко, вскинула в приветственном движении одну руку, потом махнула ладонью, приглашая разведчика в дом. Ерёменко в ответ скрестил обе руки – известный запрещающий жест: не могу, мол, потом показал пальцем на запястье, где должны были находиться наручные часы. Галина Сергеевна всё поняла, выскочила на улицу, держа в руках горбушку тёплого хлеба.
– Угощайся! Хлеб только что из печи.
Дух от хлеба шёл такой вкусный, что на уголках глаз у Ерёменко возникли и скатились одна за другой вниз крохотные свежие слезки. Ему захотелось прошептать потрясённо: «Мам-ма моя!» – но он промолчал. Спросил лишь тихо:
– Галина Сергеевна, что тут произошло?
Та рассказала, как полицаи похватали девчонок-близняшек, как арестовали Октябрину, как была устроена показательная казнь. Ерёменко сжал кулаки так, что у него захрустели костяшки пальцев.
– С-сволочи продажные!
Через несколько минут он снова нырнул в проулок, одолел его, затем, прижимаясь к плетням и загородкам, перекочевал в другой проулок.
Дни в зимнюю пору стоят короткие, пальцев одной руки хватит, чтобы измерить протяжённость, темнеть начинает быстро. Едва он прошёл второй проулок, как воздух начал густеть, в нём зашевелились, задвигались неровные пятна с неряшливо раздёрганными краями. Факту этому природному, естественному, Ерёменко обрадовался – темень вечерняя, а потом и ночная надёжно укроет убитого полицая, до утра его не найдут.
Точно, не найдут. Вот что значит везение. Только Ерёменко подумал о везении, об удаче, как совсем недалеко от него на крыше комендатуры взвыла сирена. Ерёменко тормознул, будто в грудь ему кто-то упёрся колом, не пустил дальше.
