– Быстрее, быстрее!
Из-за леска с грохотом и шипением выскочил чёрный зачумленный паровоз – наш, советский, красная звезда на длинном округлённом носу была замазана асфальтовой краской, перед собою паровоз толкал обложенную мешками платформу, на которой был установлен пулемёт и сидели несколько съёжившихся, похожих на больших замёрзших птиц немецких солдат.
– Ну, Овчинников! Быстрее! – вскричал Бижоев, приподнимаясь над снегом и блестя зубами. – Ну!
За паровозом, теснясь друг к дружке, постукивали колёсами несколько пассажирских вагонов – офицерские, один из вагонов был спальный, мягкий «шляфваген», в нём наверняка ехал какой-то крупный чин, может быть, даже генерал, за офицерскими вагонами тянулись два десятка теплушек с тонкими железными трубами, схожими с водосточными коленами, из каждой такой хлипкой трубешки валил густой дым, клочьями расползался по пространству, за теплушками следовали полтора десятка платформ с полевыми орудиями, замыкали этот длинный состав ещё несколько теплушек и второй паровоз, такой же чёрный, грязный и одышливый, как и первый. И такой же трудяга с красной звездой на лбу, замазанной асфальтовой, похожей на смолу краской.
– Уходи, уходи скорее, Овчинников! – закричал что было силы Бижоев, но крика своего не услышал.
Воинский состав стремительно наезжал на мину. Один из солдат, сидевших на платформе, обеспокоенно вытянул голову, приподнялся – заметил-таки Овчинникова, ткнул кулаком в плечо своего напарника, что-то проорал ему на ухо – Бижоев увидел, как широко открылся его зубастый рот.
Напарник глазастого солдата также приподнялся со своего места, округлил в ужасе глаза – понял, что сейчас произойдёт, – и кинулся к пулемёту.
Тут Бижоев впервые пожалел, что у них в группе нет ни одной винтовки, только автоматы, а сюда бы трёхлинеечку, всего одну родимую, российскую винтовочку, она быстро бы поставила всё на свои места, из винтовки пулемётчиков можно было бы снять всех до единого, по очереди, а из автомата – слабо… Автомат не достанет. Бижоев от бессилия даже застонал, оглянулся, не зная, что делать, обвёл побелевшим от внутренней досады и боли взглядом своих бойцов и, вскинув автомат, дал по платформе очередь.
Звука выстрелов не было слышно – увязли в грохоте поезда, пули до платформы не достали, стрелять было бесполезно, и Бижоев бессильно ткнулся лбом в снег, приподнял голову и снова всадился лбом в снег – он ничем не мог помочь Овчинникову.
А немецкий солдат, торопясь, понимая, что сейчас может произойти нечто непоправимое, развернул тяжёлый пулемёт вместе с треногой, опустил ствол и саданул пулями по снегу, в котором барахтался Овчинников.
Первая очередь прошла мимо, в воздух взлетела лишь серая крупчатая пыль да вверх устремился горячий парок, взбитый раскалённым свинцом, вторая угодила точно в подрывника. Бижоев застонал. Снег вокруг Овчинникова покраснел.
Солдат, ворочавший тяжёлое тело пулемёта, радостно захохотал – Бижоеву были хорошо видны его белозубый открытый рот и чёрный, обросший щетиной подбородок, – вскинул руки, заплясал на платформе.
Платформа наехала на мину, следом за ней наполз и паровоз, но взрыва почему-то не последовало. Овчинников был ещё жив, он понял, что, скорее всего, не сработал взрыватель, поднялся из последних сил и дал по мине очередь из автомата. Так что плясал белозубый пулемётчик недолго…
Рельсы под паровозом приподнялись, тяжёлый пулемёт невесомой пушинкой улетел за борт платформы, прямо на полотно, под нос паровоза, земля вспучилась, из продырявленного железного бока разгорячённой машины жгучим ревущим снопом вырвался пар, обварил стоявших на платформе немецких солдат.
Паровоз полез в небо – подрывники никогда не видели такого, чтобы здоровенная чёрная туша становилась на попа, подставляя своё тело наезжающим на него вагонам, – два офицерских вагона смялись легко, как обычные целлулоидные погремушки, только начинка полезла наружу, третий перевернулся, задрав вращающиеся колёса, затем, поддетый следующим вагоном, взлетел метра на три и шлёпнулся на крышу, сминая и её, и немцев, находящихся в вагоне, следом за пассажирскими вагонами наступил черёд теплушек.
Теплушки разбрызгало в мелкие щепки, разнёс, в общем-то, не взрыв мины, он для такого поезда был слабым, – разнесли скорость, с которой шёл состав, инерция, само движение. Во все стороны только доски полетели, следом – скрученные в восьмёрки железные крепления, перекладины, балки, станины, стойки – вся металлическая муть, которая топорами секла отчаянно орущих людей в немецкой форме.
Вагоны корячились, лезли друг на друга, вот по воздуху пролетела, теряя колёса, длинноствольная крупповская пушка, поставленная на мягкий резиновый ход, всадилась одним колесом в крышу поднявшегося стоймя вагона, из проломов которого пытались вылезти солдаты, ещё живые, подпрыгнула вверх, через мгновение опустилась и, оттолкнувшись от вагона одним колесом, по-циркачески лихо унеслась в сторону.
По лицу Бижоева продолжал катиться пот. Он покосился вправо – что этот ротозей сейчас делает? – и не увидел его, словно бы взрыв сдул охранника с земли, как невесомую пушинку. Не было охранника слева – его также сдуло.
А земля продолжала дрожать, приплясывать, в вагонах снаряды – немецкий полк, снятый с западных позиций то ли в Югославии, то ли во Франции, перемещался на восток не только со своими пушками, но и с солидным боезапасом, видать, гитлеровские военачальники, умеющие далеко глядеть вперёд, планировали бросить полк с ходу в бой без всяких доукомплектований, вот теперь солдаты и жарились на собственных снарядах. Вверх взмётывались чёрные пороховые клубы, в вагонах трещало, лопотало зло, уничтожая всё живое, пламя, щелкали, срабатывая в автоматных магазинах, раскалившиеся патроны, ухали гранаты, а сомкнувшиеся вагоны, подпираемые сзади вторым паровозом, всё ещё продолжали двигаться, наезжать друг на друга, иногда какой-нибудь вагон, похожий на некое чудовище, вываливался из общего ряда, обрывал сцепки с составом и катился под откос, уродовал ровную смёрзшуюся насыпь, в которую были вколочены шпалы.
Страшно сделалось людям, наблюдавшим за всем этим. Отблески пламени бегали по их лицам, подрывники были ошеломлены – не видели ещё ничего подобного, все прежние подрывы поездов и в сравнение не шли с этим – и подавлены.
Первым очнулся Бижоев, оглушенно потряс головой, словно хотел выбить из себя тупой недобрый звон, засевший под черепом, вновь смахнул ладонью со лба пот и прохрипел едва слышно – голос пропадал в треске и грохоте:
– Отходим! – Оттолкнулся ладонями от земли, отодвигая назад своё тяжёлое, настывшее на снегу тело, повторил приказ: – Отходим! Иначе тут скоро фашисты такой прочесон устроят, что даже спящие суслики вылезут из своих нор.
Бижоев развернулся на сто восемьдесят градусов и пополз в сторону леса. Вставать было нельзя – могли засечь охранники и открыть стрельбу из винтовок. Либо вообще секануть из пулемёта, у них ведь наверняка где-нибудь и пулемёт имеется. Рот Бижоеву забило снегом, он остервенело отплюнулся, затем сплюнул ещё раз – жаль было Овчинникова…
