Вдалеке послышался звук, заставивший Ломоносова насторожиться, даже более – звук этот, знакомый после пережитого, взбил на коже колючие прыщи-пупырышки, в ушах родил тревожный звон.
Это был звук многих самолётных моторов. Выходит, эскадрилья возвращается. Сосновые макушки возбуждённо затрепетали, по стволам побежала нервная дрожь. Ломоносов автоматом отодвинул в сторону лапу, делая обзор пошире…
Голубеющий на солнце глубокий волок уходил далеко, на полкилометра отсюда, терялся в редине чахлых кривобоких стволов – там был край болота. Ломоносов вгляделся в глубину пространства – не зашевелится ли там кто-нибудь, не объявятся ли живые муравьи – человеки. Нет, земля была мертва, живой рёв доносился только с неба.
Рёв усилился, в воздухе раздались пистолетные хлопки, звук этот плющился о твёрдые стволы, вот показался низко идущий самолёт, промахнул у Ломоносова над головой, разломил пространство и исчез в нём. Ушёл, нагруженный бомбами, ни одной из них не сбросил.
Следом за ним низко, почти цепляясь широко расставленными колёсами за сосновые макушки, пронёсся второй самолёт, гладкотелый, с блестящими крыльями, украшенными чёрными крестами, и хищно вытянутым фюзеляжем. Снизу хорошо были видны масляные потоки, тянувшиеся по корпусу из-под моторного кожуха.
– Хоть бы ты, гад, завалился где-нибудь, – неприязненно пробормотал маленький солдат, – или бы в тебя кто-нибудь из ракетницы шарахнул прямо в бензопровод!
Самолёты потеряли партизанскую группу, бомбы сбросили неприцельно в лес, погубили десятка три ни в чём не повинных елей и ушли.
Комиссар результатами рейда был недоволен, озабоченно расчесывал пальцами усы.
– Из-за какой-то недоделанной сучки мы потеряли десять человек, Евгений Евгеньевич, – сказал он. – Слишком дорогая это цена!
– Дорогая, – согласился Чердынцев, – только выхода у нас не было. Если бы мы не пришли в Росстань и не взяли, как ты говоришь, недоделанную сучку за шкирку, люди бы перестали верить в нас, нам, а вместе с нами и Советской власти. Любой подобный поход обязательно подразумевает жертвы. Их обязательно берут в расчёт. И ничего тут не поделаешь – это закон.
– Ну ладно бы потери – один человек, два, три – это ещё куда ни шло, но десять человек… – Глаза у Мерзлякова наполнились неким недоумением, усы встопорщились, он схватился обеими руками за голову, будто за кавун какой, крепко сжал её. – Десять челове-ек…
– Тихо, комиссар, – жёстко, свистящим опасным шёпотом произнёс Чердынцев, – перестань пускать слюни. Это война, а не игры на песчаной площадке в «эники-беники», «соловьи-разбойники», да в догонялки. Тут убивают не понарошку, а взаправду. Понятно?
– Так точно, понятно. – Мерзляков вытянулся, мягко пристукнул пятками валенок, изображая строевую стойку, но по лицу его было видно, что ничего ему не понятно, он недоволен…
Чердынцев ощутил, что внутри у него вскипает злость, ещё немного, и она выплеснётся наружу, надо было сдержать себя и хорошо, что он понял это вовремя, закрутил до отказа некие внутренние гайки и проговорил спокойно и тихо:
– Ты неправ, комиссар!
– Так точно, неправ, Евгений Евгеньевич, – повторил за ним Мерзляков, продолжая тянуться и пристукивать одним валенком о другой.
– Есть случаи, когда погибают целые партизанские отряды, чтобы наказать изменников Родины, и эти потери считаются оправданными. Понятно?
Чердынцев не стал больше разводить «антимонии» с Мерзляковым, оборвал разговор и пошёл в свою землянку – не терпелось увидеть Наденьку.
А Наденька находилась в санитарной землянке, лечила двух обмороженных бойцов – споткнулись ребята о морозы, не рассчитали своих сил. В такие морозы человека, живущего в лесу, только земля и может спасать, только в неё и нужно закапываться по самую трубу, недаром нехитрое убежище это величается землянкой; хоть и убого оно и слепо, и тоскливо при виде его делается, а надёжное, согреть может лучше костра жаркого, лучше тулупа овчинного…
Не рассчитали бойцы, зазевались на улице и слишком поздно нырнули в тёплое убогое нутро…
Когда неподалёку от санитарной землянки раздался шум, под ногами многих людей завизжал снег, один из бойцов не выдержал, выглянул наружу.
– Наши вернулись!
Наденька вытянулась свечкой, побледнела.
– Все живы?
– Не знаю. Командир жив, с комиссаром объясняется, а остальные – не понять.
– Не понять, не понять… – заведенно повторила Наденька, завершая обработку подмороженного носа молодого бойца. Выскочила наружу и зажмурилась от помидорно-красного, очень злого вечернего солнца. Такое солнце не к добру – и ветер сильный предвещает, и мороз трескучий…
Наденька огляделась: где командир? Командира не было видно. Она помчалась в землянку. Влетела с ходу, следом за ней ворвался целый столб тугого, как резина, пара, ничего не стало видно. Наденька на ощупь нашла мужа, прижалась к нему.
– Жи-ив… Слава богу, жив!
– А что мне сделается? – пробормотал Чердынцев с некой детской горделивостью. – Ни огонь не берёт, ни вода…
– Тьфу, тьфу, тьфу! – суеверно отплюнулась Наденька. На войне почти все люди верят в приметы, она тоже верила. В том, что слова обладают вещей силой, даже не сомневалась.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Чердынцев.
– Хорошо.
– А малыш?
– Малыш – ещё лучше. У малыша – никаких хлопот, никаких забот. – Наденька улыбнулась, улыбка у неё получилась радостная. – Сидит себе и ножками подёргивает…
– Ощущаешь?
– Ещё как. – В голосе Наденьки прозвучала гордость.
Если на земле с немцами можно было совладать, то в небе – нет, не было таких средств у Чердынцева, и когда над рекой появлялся самолёт, украшенный чёрными крестами, у лейтенанта невольно сдавливало сердце, а по спине ползла горячая струйка пота – был свеж в памяти недавний налёт на партизанскую колонну. Запасной лагерь уже был почти готов. Если засекут и превратят в труху лагерь этот, придётся перейти туда.
Из штаба полковника Игнатьева пришло обширное радиосообщение – Петров, радист, прикреплённый к отряду, тщательно переписал его вчистую, сообщение едва вместилось в две страницы… Заканчивалось оно личной припиской полковника и бодрыми словами: «Так держать! Поздравляю!»
Это был указ о награждении партизан, отличившихся в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Фамилии в указе мелькали до того знакомые, что на них странно было смотреть: Ломоносов, Игнатюк, Фабричный, Пантелеева, Ерёменко, Бижоев, Сергеев, Геттуев, Чердынцев… Лейтенант не поверил тому, что увидел, перечитал фамилии один раз, второй, третий… Не поверил снова и протёр глаза – показалось, что всё это происходит во сне или в какой-то одури, когда один глаз спит, а другой бодрствует, снова прочитал текст.
Ошибки не было: указ впрямую касался их отряда. Ерёменко был посмертно награждён орденом Красного Знамени, Октябрина – «Звёздочкой», орденом Красной Звезды, очень популярным в солдатской среде, дядя Коля Фабричный, как и комиссар Мерзляков, – медалью «За отвагу» (правда, в указе около фамилии дяди Коли не было приставки «посмертно», представляли ведь Фабричного, когда он был ещё жив), командиры групп разведки и подрывной – также «Звёздочкой»… И командира отряда Чердынцева отметили Красной Звездой. Наконец он поверил в то, что читал, обрадованно тряхнул головой и позвал к себе комиссара.
