– Оттянемся малость назад… – Старшина решительно потыкал пальцем себе за спину, в глубину леса. – Рассупонимся, коней покормим, сами поедим…
Так и поступили.
Отошли на полкилометра и устроили привал. Бойко хвоей обтёр потную спину битюга, весь день безропотно волокшего сани (пристёгнутый сбоку конь помогал ему мало, всё-таки для этого нужна специальная упряжь), похлопал ладонью по могучему крупу.
– Хороша машина! В партизанском лагере может здорово пригодиться.
– Погоди! – остепенил его старшина, зло пожевал губами. – До лагеря надо ещё добраться. И в живых остаться надо.
На морды битюгов накинули прорезиненные мешки с кормом – у аккуратистов немцев для каждого коня была приготовлена своя персональная «едальня», завели в тихое, окружённое молодыми елками место, Бойко похлопал по спинам битюгов:
– Ну а насчёт питья – извините! Закусите снегом.
– Снег – это тоже неплохо, – одобряюще произнёс старшина, также похлопал по конским спинам. – У меня в роте было полтора десятка лошадей. Более преданных человеку существ, чем лошади, по-моему, нету.
Для костра вырыли яму – нашли снеговую насыпь, нанесённую ветром, вгрызлись в неё. Костёр в такой яме бывает невидим совершенно, только в небо уползает переливающийся пятак света, ложится нехотя на облака, и всё, – ватная облачная масса поглощает всякий отсвет, съедает его без остатка – ничего не оставляет.
Подойти близко к лагерю карательной группе Ломоносова не удалось – оберштурмфюрер Клёст на этот раз действовал по всем правилам военной науки: выставил посты, окружил ими лагерь, в одном месте по движению колонны даже ручной пулемёт велел держать наготове – «МГ» с длинным дырчатым стволом, немцы любят такие пулемёты устанавливать в мотоциклетных люльках и сажать за них неподвижных боровов в рогатых касках… И ещё что было плохо: ветер неожиданно стих и все звуки лесные попрозрачнели. К лагерю нельзя было подползти незамеченным и по другой причине: на одном из постов сидел специальный ракетчик, который обвешивал небо ракетами, делал это без перерывов, в мёртвенно-синеватом свете ракет всё было хорошо видно – не хуже, чем днём, всякое малое движение засекалось немедленно. Едва в небе стоило погаснуть одной ракете, как на её месте уже горела, шипя сыро, искрясь и плюясь огнём, другая.
Ломоносов попробовал в одном месте подползти поближе к посту, разглядеть его, но повернул назад – понял, что сейчас его засекут.
В другом месте произошло то же самое – три фрица в касках, ощетинившись автоматами, буравили ночное пространство круглыми испуганными глазами, фиксировали каждое движение, даже лёгкий бег белого пуха по снеговой корке, подбиваемого воздухом, и тот не оставался незамеченным.
Маленький солдат задумался. Можно, конечно, уничтожить один из постов и напасть на лагерь, но успеха в ночном бою им всё равно не видать: фрицы не спят, а бодрствуют, у всех костров сидят, нахохлившись, похожие на ворон немецкие солдаты, мёрзнут, горбятся, чихают, никто о сне даже не думает – боятся партизан. И правильно делают, что боятся. Но если Ломоносов нападёт сейчас на лагерь, то угодит под гибельную лавину огня.
Надо уходить отсюда. Он с сожалением развернул своих людей, скомандовал им шёпотом:
– Возвращайтесь в лагерь. Маленькое Ватерлоо отменяется.
– А вы?
– А я ещё задержусь минут на десять, поприкидываю, что можно сделать завтра… и сегодня тоже.
Бойцы уползли бесшумно – ни одна ледышка под ними не скрипнула, ни один сучок не хрупнул перемороженно… А Ломоносов надумал вот что: раз не удастся тряхнуть фрицев по-большому, то надо тряхнуть их хотя бы по мелочи, пощипать…
И он пощипал. Пользуясь тем, что на месяц надвинулась какая-то тёмная рвань, а ракетчик замешкался (старый запас световых ракет у него закончился, а новый надо было подтащить), Ломоносов подполз поближе к гнезду, усиленному пулемётом, понаблюдал немного за фрицами, сидевшими в углублении, словно птенцы, с нахлобученными на головы касками, потом вытащил из кармана лимонку, редкую по той поре гранату, поцеловал её в плоскую чугунную пятку и, выдернув кольцо, кинул гранату прямо в гнездо.
Вверх плоско, вышвырнув людей из гнезда, взметнулся резкий синеватый сноп, коснулся низкого чёрного неба, осколки гранаты защёлкали по веткам деревьев, срезали несколько лап, посекли служивых фрицев – досталось всем троим… В тот же миг раздался многослойный автоматный стрёкот – всполошился весь лагерь.
Даже Клёст и тот лупил в чёрный воздух из чужого «шмайссера», кричал что-то, но крика своего не слышал, вращал глазами ошалело и дивился нехорошо, не понимая, почему земля перед ним неожиданно опрокинулась и встала вверх ногами.
Воздух был буквально нашпигован пулями, в один момент Ломоносов даже подумал, что не уйдёт он, но ушёл. Одна только пуля всадилась ему в плечо ватника, выдрала толстый клок, осушила руку, но рука вскоре отошла, а вот плечо ещё некоторое время гудело глухо, побаливало, но потом и это прошло, – счастливая, в общем, оказалась эта пуля.
Он находился уже далеко, когда стрельба стихла, – немцы поняли, что стрелять уже не в кого, человек, бросивший гранату в гнездо с пулемётом, ушёл.
Костров в немецком лагере стало больше, и горели они ярче.
В партизанском лагере тоже жгли костры, в землянки не уходили. Чердынцев лазил по снегу, выбирал место для пулемётов, на каждый пулемёт – по паре точек: основную и запасную, налазился настолько, что едва добрёл до костра, уселся на кем-то подставленный ящик и застыл, вяло опустив голову.
– Устал, очень устал, – пробормотал он едва слышно. В это время к нему подскочил Ломоносов – до лагеря он добрался благополучно. Лейтенант скосил на него покрасневшие, ставшие какими-то чужими глаза. – Ну что, Иван, не удалось устроить маленькое Ватерлоо?
Ломоносов отрицательно помотал головой.
– Дело сложилось так, что, если бы я ввязался в драку, из двадцати человек, которые были со мной, в живых остались бы двое.
– Нам это совсем не нужно, Иван, – сказал лейтенант. – Правильно сделал, что ушёл. Все целы?
– Все.
Чердынцев закрыл глаза. Маленький солдат подёргал его за плечо.
– Товарищ лейтенант, часика три можно поспать совершенно спокойно – немцы с места не сдвинутся. А то и все четыре часа. Айдате в землянку, товарищ лейтенант.
Чердынцев в ответ вяло покрутил головой.
– Лучше дай мне, Иван, чаю, – попросил он, – горячего.
– Сей момент сгорожу, – засуетился начальник разведки, – сейчас же! Но чай землянки не отменяет.
Чердынцев не выдержал и, несмотря на усталость, улыбнулся. Ломоносов всё-таки добился своего – после чая проводил командира в землянку.
На лес опустилась ночь, она полностью вступила в свои права, тихая, зловещая. Ничего в ней не было слышно, она вообще не рождала никаких звуков – ни шума ветра, ни воя волков. Редко так бывает…
