Москвич подпустил его поближе, потом ухватил за рукоятку нож и, перегнувшись через бруствер, метнул его.
Тяжёлое лезвие, будто снаряд, пробило пилотку и всадилось немцу в голову. Фриц хапнул ртом воздуха, отплюнулся кровью и уткнулся лбом в дымящийся снег.
Но, как ни сопротивлялись партизаны, силы были неравны, ещё немного, и карательный отряд сомнёт их…
Старшина Иванов умело расшифровывал звуки, доносившиеся до него:
– Вот это пулемёт ударил… наш, «дегтярь», ручной, в отряде их два… А вот – «шмайссер», и это – «шмайссер», а вот чьи это автоматы, наши или немецкие, не определить. Не дано нам это сделать, Кузьма. А вот родная трёхлинеечка, голос у неё от всех других винтовок отличается… вот снова трёхлинеечка.
Кузьма стоял рядом со старшиной и подтверждающе, будто профессор, кивал: да, это трёхлинеечка, а это – «шмайссер»…
Один раз он не выдержал и глянул вопросительно на старшину.
– Ну что, пора?
– Погоди ещё немного, пусть фрицы втянутся в драку основательно. Наши их постараются намолотить.
– Но и наших же побьют, старшина!
– Не без этого, – согласился с Кузьмой Иванов.
– Так жалко же!
– И мне жалко. Но это, Кузьма, война, тут жалости места нет, тут всё подчинено жёсткому счёту: или ты врага уничтожишь или враг тебя. Понятно?
– Сколько ещё будем ждать?
– Минут десять.
Старшина рассчитывал время по наитию, на зубок, полагаясь только на собственный опыт и чутьё, ему можно было, конечно и не верить, но Бойко верил – у Иванова боевого опыта было больше.
– Всё, Кузьма, загоняем битюгов в лес, пусть там покантуются, – сказал старшина, разворачивая своего широкозадого Одера на девяносто градусов и загоняя в яркие, буквально сочащиеся красной краской кусты, за кустами плотной стеной стоял ельник.
Там старшина развернул коня кормовой частью к трескотне выстрелов, навесил на морду торбу с кормом и ободряюще похлопал по холке.
– Ешь, пока живот свеж!
Конь благодарно захрумкал германским концентратом, словно бы специально привезённым для него из фатерлянда. Кузьма отцепил второго битюга, подогнал его к первому и также навесил на голову мешок, крепящийся на брезентовых ремешках.
– Подправь себе пузо!
Битюгу, который был запряжён в пулемётные сани, дал какую-то коричневую травянистую плитку, найдённую под сиденьем возницы, видать, это было лакомство, раз конь с удовольствием захрумкал плиткой, только коричневые брызги полетели во все стороны из-под губ. Кузьма не сдержался и сунул коню вторую лакомую плитку.
– Трескай, друг!
Битюг довольно мотнул головой. Был он сильный, смирный, большой. Старшина залез в сани, раскрыл одну из железных коробок – внутри была аккуратно сложена новенькая пулемётная лента, не имеющая ни одной царапины, плотно набитая такими же новенькими патронами, – вытащил хвост ленты и вставил её в приёмник пулемёта.
– А ты, я смотрю, с немецким оружием обращаешься, как со своим, – уважительно произнёс Кузьма.
– Было дело, – недобро усмехнувшись, сказал старшина, – и время познакомиться было. Так что у меня перед фрицами кое-какой должок остался. Теперь пришла пора рассчитаться. – Он громко хлопнул тяжёлой крышкой патроноприёмника. – Поехали, Кузьма!
– Поехали, – покладисто сказал Кузьма и тронул вожжи. – Но! – Но битюг даже ухом не повёл в сторону своего благодетеля, угощавшего его прессованным лакомством, не говоря уже о том, чтобы стронуться с места хотя бы на сантиметр. – Но! – Реакции на команду никакой. – Вот что значит фрицева скотина, всю жизнь провела в Германии и по-русски ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
– Это вполне естественно, Кузьма. У нас в Средней Азии лошади тоже не понимают русских команд…
– Откуда знаешь?
– Бывал там.
Кузьма хлестнул битюга вожжами. По гнедой шкуре побежала волнистая дрожь, битюг протестующее дёрнул головой, тем дело и закончилось.
– Во характер! – осуждающе произнёс Кузьма. – Как у Гитлера. Настоящий Гитлер.
Старшина поддал сзади шапку, сбивая её на нос.
– Если нам, Кузьма, повезёт и мы доберёмся до своих и коней сумеем сохранить, то упрямца этого так и назовём – Гитлер.
Кузьма протестующе покачал головой.
– Нет, старшина. Зачем же так обижать скотину? – Держась одной рукой за оглоблю, он потянулся и погладил второй рукой битюга по лоснящейся заднице. – Всякая животина, даже имеющая характер Гитлера, ласку любит, и этот конь – тоже… Давай, дружок, двинулись, не капризничай…
И конь послушался человека, покорно зашагал по перемолотому многими ногами снеговому месиву, потянул за собой сани с пулемётом. Кузьма торжествовал:
– Вот видишь!
Стрельба впереди усилилась, схватка там шла серьёзная, скулы у старшины сделались белыми, отвердели, глаза стали светлыми от нетерпения.
– Счас мы им покажем, пока-ажем… – угрожающе забормотал он.
Мешанина снеговая, по которой прошли каратели, казалось, конца-края не имела, была бесконечной, старшина, идя впереди повозки, нервно взмахивал руками, словно бы хотел за что-то зацепиться, и всё-таки конец этой вязкой мешанине наступил – они вышли на небольшую площадку, за которой тянулась редкая полоска деревьев, а за деревьями находилось чистое, обдутое ветрами место, где сейчас шёл бой.
– Давай, Кузьма, давай… – Старшина сделал нетерпеливое гребковое движение, тяня и напарника и битюга за собой, он уже налился азартом, яростью, и ему не терпелось как можно быстрее очутиться в самой схватке.
Бойко отметил невольно – слишком много боли и зла причинили этому человеку немцы: клокочет в нём всё от кипения, всё норовит быстрее нарваться на пулю.
– Разворачивай, друг, – прокричал старшина напарнику, – живее, живее! Устанавливаем пулемёт на боевую позицию.
Хоть и был битюг неповоротлив и даже неуклюж, а Кузьма лаской, уговором быстро справился с ним, натянул вожжи, чтобы тяжёлый конь не дёргался. Старшина прыгнул за пулемёт, поправил ленту, плоской змеёй уползающую в патроноприёмник, провёл вхолостую стволом по эсэсовской цепи, лежавшей неподалёку в снегу и хорошо видной отсюда, потом провёл ещё раз и, когда цепь зашевелилась и поднялась, чтобы совершить бросок вперёд, дал по ней длинную прицельную очередь.
С саней было хорошо видно, как идёт строчка пуль, как она взбивает белые снежные фонтанчики, рубит людей, как из сугробов вылетают длинные синие искры – это пули втыкались под снегом во что-то твёрдое, в камни и мёрзлую землю, картина, как в нехорошем кино, по ту сторону реальности, будто всё происходило не здесь и с другими людьми…
Старшина жал и жал на гашетку, лента выползала из ящика, устремлялась вверх, извивалась ломко, дёргалась, пули кромсали землю и людей, стрелял Иванов до тех пор, пока в ленте не кончились патроны.
