Хорошо быть победителем.
В эту минуту Чердынцев был счастлив.
Прошло ещё несколько мгновений, и освещённая Москва исчезла. Чердынцева не стало.
Похоронили лейтенанта Чердынцева Евгения Евгеньевича, 1921 года рождения, в братской могиле на берегу реки Тишки, вместе со всеми, на общем партизанском кладбище.
Похоронили своих партизаны, оставшиеся в живых, и покинули базу, переместились в Сосновский лагерь.
А жизнь шла. И война шла. Над братской могилой тихо и печально шумели сосны, и птицы пели мёртвым свои песни, солнце добела выжарило фанерный лист, на котором были начертаны фамилии убитых, обесцветило имена: могила, как и положено быть могиле, просела, её засыпало хвоей, и вскоре место это сровнялось с остальной землей, стало неприметным, щит вывернуло ветром и унесло – ни одной вешки, ни одной метки, указывающих на то, что здесь находится братская могила, не осталось… Люди, вышедшие из земли, в неё и ушли – всех прибрала к себе родимая, всех сделала своими, в том числе и чужих людей, пришельцев незваных…
Впрочем, об этом совсем не хочется говорить. Их сюда никто не звал.
Эпилог
Поздней весной сорок четвёртого года от немцев был освобождён небольшой приграничный городок, в котором когда-то располагался штаб отряда, тот самый штаб, в который поздним вечером двадцать второго июня сорок первого года прибыл лейтенант Чердынцев, чтобы отметиться в канцелярии и утром отбыть на заставу, но ранним утром началась война, от здания штаба, собственно, ничего не осталось – одни лишь засохшие головешки.
Дорога, которая вела к некогда нарядному, ухоженному куску земли, любовно обрабатываемому солдатами в зелёных фуражках: тут и розы цвели, и огромные, величиной с капустный кочан георгины, и редисочку с огурчиками здесь выращивали, и даже помидоры у военных огородников вызревали – вкусного сорта «слива», поскольку солнца было более чем достаточно, дорога эта теперь заросла, трава на ней перепуталась, крапива слилась с чертополохом, а чернобыльник с лебедой и кипреем – ни пройти, ни проехать…
И тем не менее к пепелищу осторожно, опасаясь наткнуться на мину либо острую железку, на малом газу пробралась новенькая армейская полуторка с номерами, выведенными белой краской на дверцах кабины, остановилась около чёрных скорбных головешек.
Из кабины выпрыгнул невысокий, с ловкими точными движениями младший лейтенант в пилотке, украшенной жестяной звёздочкой, с тремя орденами на груди, задумчиво обошёл пепелище, вздохнул.
Шофёр, сидя за рулём машины, наблюдал за ним. В конце концов, его дело десятое – крути баранку, и вся недолга. Ему сказали, что он вместе с машиной на несколько суток прикрепляется к младшему лейтенанту Ломоносову и выполняет только его указания, вот шофёр и действовал согласно распоряжению. Поскольку младший лейтенант не приказывал ему вылезать из кабины, он и не вылезает.
В общем, ленивый человек был шофёр этот.
Младший же лейтенант был немногословен, он больше молчал, чем говорил, он вообще был человеком действия; обойдя пепелище и прикинув что-то про себя, направился к следующей обугленной груде, тускло поблескивающей на солнце, это было пепелище жилого дома, дощаника, в котором обитали холостые командиры. С прежним задумчивым видом офицер обошёл его.
«И как он только мин не боится? – ужаснулся шофёр. – Ведь сапёры сказывали, что тут полным-полно сюрпризов… А лейтенанту хоть бы хны… Вот кривоголовый!»
Младший лейтенант тем временем присел на пенёк, ухватил пальцами зелёную травинку, сунул её в рот, пожевал… Всё, что находилось вокруг, порушенное, спаленное, чёрное, страшное, вбитое в землю, сровнявшееся с нею заподлицо, надо было восстанавливать. И штабной дом ставить надо, и жилые дощаники возводить, и столовую для бойцов, и площадочку, присыпанную нежным речным песком, делать, и многое-многое другое, поскольку без этих простых вещей и граница – не граница.
Впрочем, вряд ли Ломоносову поручат заниматься восстановлением этого городка, он поедет дальше, на шестую заставу, ибо получил назначение на неё… Начальником.
Это была та самая застава, до которой он должен был добраться с лейтенантом Чердынцевым и привезти туда новые пограничные столбы.
Чердынцева он вспоминал часто, многому у него научился, и, собственно, если бы не Евгений Евгеньевич, вряд ли бы Ломоносов стал офицером – до Чердынцева и думал он по-иному, и цели у него были другие, и к военной службе он относился, как к некой временной напасти, пройдёт она, и жизнь заблистает перед молодым человеком своими радужными красками.
Увы! Годы старят не только самого человека, но и его мысли.
Понимал Ломоносов и другое: останавливаться на лейтенантских звёздочках нельзя, надо учиться и учиться серьёзно, фронтовые курсы младших лейтенантов не в счёт, а выучится, то будет везде желанным человеком – и в воинском строю, и на гражданке.
Как-то в одной из разбитых изб на Украине ему попалась разлохмаченная, разорванная книжка Куприна, ещё дореволюционная, из неё он вычитал, что в купринскую пору офицеры звали штатских штрюцкими. В конце концов, если Ломоносову надоедят погоны, он, имея корочки об образовании, легко переместится в штрюцкие.
Что-то спёрло ему дыхание, сердце билось неровно – то неожиданно делалось оглушающе громким и норовило порвать сосуды на висках, то, наоборот, стихало настолько, что заставляло с опасением думать: а есть ли у Ломоносова сердце вообще?
Он поднялся с пня, молча обошёл головешки, которые когда-то были жилым дощаником, носком сапога раздвинул заросли кипрея в одном месте, потом в другом. Буйно гнездится кипрей и цветёт буйно: в глазах рябит от ярких розовых метёлок, облепленных дикими пчёлами и шмелями…
Младший лейтенант проверял, а не найдутся ли пограничные столбы, которые они в сорок первом году так и не доставили на шестую заставу. Ломоносов сам красил эти столбы, рисовал полосы и прибивал алюминиевые пластины, на которые красной краской по трафарету нанесён герб Советского Союза. Конечно, столбы могли сгнить или местные жители пустили их на растопку печей, но пластины с гербами должны были остаться.
Он обследовал заросли кипрея долго, упрямо, более часа изучал землю и в конце концов нашёл то, что искал… Даже удивился своей находке – обнаружил облезший, поблекший, усохший, растрескавшийся, но совершенно целый столб. Ни капельки не сгнивший. И алюминиевая пластина, привинченная шурупами к головке столба, была цела. Только в трёх местах прострелена – видно, изгалялись фрицы, палили в герб из винтовки, избрав его мишенью. Ломоносов, сжав губы в плоскую твёрдую линию, негодующе помотал головой, словно бы стрельба эта велась по нему самому, потом очистил столб, оторвал его от земли и, держа крепко руками, изловчился, подсунулся под тело столба, закряхтел по-стариковски, покраснел от натуги, ставя столб на попа.
Шофёр, сидевший за рулём полуторки, дёрнулся было, чтобы подсобить младшему лейтенанту, но дальше благих намерений дело не пошло – он так и не вылез из-за руля, ленивый был человек. Хотя и гвардеец, его гимнастёрку украшал единственный знак отличия – внушительный гвардейский значок. Подумал гвардеец – если надо будет, младший лейтенант сам позовёт его. Но Ломоносов не позвал – продолжал упрямо возиться в зарослях кипрея, поднимая столб.
