…Через три месяца, уже весной, жаркой, гулкой и недоброй, Игорь Калачёв сидел в засаде. Среди плоских, вылезших из земли камней был вырыт мелкий неприметный окопчик, прикрывающий один из подходов к колпаку. Колпак тот, или, выражаясь военным языком, временная огневая точка, находился на рыжем пыльном бугре, контролировал караванную тропу и был у душманов бельмом на глазу. Душманы несколько раз пытались атаковать колпак, сбросить оттуда ребят-пулеметчиков, но каждый раз проявляли слабину; били по колпаку эресами – реактивными снарядами, кидали мины и гранаты – ничего не помогло: как сидели в колпаке ребята, так и продолжали сидеть. Только в разные стороны вынесли пикеты – отрыли окопчики, замаскировали их, проделали проходы, снабдили НЗ – неприкосновенным запасом пищи и воды и неприкосновенным запасом патронов и гранат. НЗ – вещь нужная, ведь мало ли что – а вдруг этот выносной окопчик отсекут? Тогда надо держаться и ждать подмоги. Если помощь не подоспеет, то придётся погибать – подорвать себя гранатой, пустить последнюю пулю в рот либо в висок. Но ни в коем случае не сдаваться в плен.
Ночь та была тёмной, гулкой, будто в мороз, звёзды словно бы кто-то ножом соскрёб с неба. Обычно они гнездятся так густо, что их на небе бывает больше положенного, целая несметь, а сейчас ни одной, непроглядная чернота, огромная страшная дыра, просверлённая в иной мир. Как правило, ночь бывает полна шорохов, топота, писка, жизни – разных, в общем, звуков, когда кто-то кого-то ест, кто-то кого-то преследует, звери жалуются друг другу на тяжёлую жизнь, хвори и отсутствие взаимопонимания в их среде, а тут и звери вроде вымерли – были они, жили, дышали, кушали друг друга, запивали мутной запашистой водой из недалекой речушки, которую нельзя пить людям, и вдруг не стало зверья. Хорошо, что рядом ещё Луноход находился – смышлёный белобровый кобель с узкой мордой, доставшейся ему от породистого папаши-охотника, но сам Луноход статью до папаши не дотянул – туловище его походило на обрубок, лапы были хоть и длинные, но слабые, шерсть разноцветная, одна половина головы – песчано-жёлтая, с седым отливом, другая чёрная, с ночной синевой, шкура Лунохода будто бы была сшита из разных кусков; что оставалось на столе полупьяного криворукого портного, то портной и пустил в ход.
Пришёл пёс к ребятам от душманов. Недалеко от колпака рассеяли банду в сто с лишним стволов. Когда подбирали трофеи, из камней, прижимаясь к земле, извиваясь по-рабьи униженно, вымаливая прощение и прося подарить жизнь, выползла собака. Вид у неё был такой, словно собаку пробило осколком. Игорь Калачёв оторвался от группы, ощупал голову пса, туловище, ноги: не ушиблены ли?
– Ты чего? – недовольно спросил его майор из штаба полка, командовавший операцией.
Калачёв не ответил. Кто-то из ребят рассмеялся.
– Он же немой! С детства не научен говорить.
Собака была цела, просто она чувствовала себя униженно. Калачёв погладил собаку по голове, и та поднялась на ноги. Раздался смешливый голос:
– Луноход!
Несуразна была укороченная собачья фигура, пёс действительно походил на лунохода. Кличка пристала к бывшему душманскому сторожу.
Служил Луноход ребятам верой и правдой, душманов ненавидел люто, определяя их по запаху, ведомому лишь ему одному, – если неподалёку от колпака появлялся декханин с мотыгой в руках и Луноход начинал с простудным шипением скалить зубы – значит, этот декханин двадцать минут назад бросил автомат. Лаять Луноход не умел, с шипением скалил зубы, будто в нехорошей улыбке, и молча кидался на недруга – характер у Лунохода был такой же, как и у его покровителя, никто не слышал голоса этого короткотелого некрасивого пса.
Луноход никогда не ошибался: человек, к которому он совершал скользкий бросок, обязательно оказывался душманом.
Нет, всё-таки Игорю Калачёву и сейчас интересно: как Луноход отличал душманов от недушманов? Ведь к солдатам приходили люди, ничем не отличающиеся друг от друга, душманы и недушманы, и пёс на недушманов не скалился – они действительно не были душманами, хотя и носили оружие, крестьяне из отрядов самообороны, Луноход относился к ним дружелюбно, кротко повиливал хвостом, а появлялся иной улыбчивый человек в чалме и халате – и Лунохода приходилось сажать на верёвку.
И как он только определял душков, по запаху, что ли? Либо по каким-то иным, неведомым людям приметам? Из солдат он почитал одного Игоря, готов был сутками ходить следом за ним.
В ту ночь Игорь пополз дежурить в выносной окопчик. Луноход так же, как и Игорь, на брюхе, в кровь обдирая мелкие коричневые сосцы о твёрдую землю, пополз следом: ребята только подивились, как ловко пёс копировал человека.
Днём в колпаке была работа – вгрызались в землю, рыли почти без перекуров, потому что знали: чем раньше зароются, тем будет лучше, разведка предупредила, что через два дня тут пройдет крупная банда, колпаку предстояло перекрыть ей дорогу. А держать бой лучше, зарывшись в землю, уплотнив свою плоть её плотью, прикрывшись ею, – вкалывали так, что даже тем, кто уходил ночью в засады, не удавалось отдохнуть.
Ночь опустилась быстро, в несколько минут – длинные тени от каменистых холмов начали стремительно увеличиваться, соединяться друг с другом, вытеснять светлые рыжие окошки, и едва Игорь успел добраться до окопчика, как сделалось темно, а точнее, черно, совсем черно. Игорь в этой черноте растворился, будто малая таблетка в огромном пузырьке чернил.
Поудобнее улёгся в окопчике, послушал тишину, в которой не было ничего недоброго, подумал: «Это пока ничего нет недоброго, пока! А через два дня тут небо сплюснется с землёй, камни будут жариться, как яичница на сковородке, – вздохнул тяжело. – И когда же эта чёртова война кончится?» Отзываясь на вздох хозяина, также тяжело, протяжно и понимающе вздохнул Луноход. Игорь Калачёв прижал пса к себе – Луноход, словно бы того ожидая, притиснулся к нему покрепче. Вдвоём теплее.
Вспомнилось, что в общежитии училища, которое находилось в их селе, девчонки холодными зимними ночами обкладывались, извините, кошками – кошек в общежитии было видимо-невидимо, самых разных, – с этими ласковыми пушистыми колобками им спалось много теплее.
Черна ночь, опасна. Вначале полая была, тихая, никаких звуков, а потом словно бы плоть обрела и с плотью потеряла немоту; лежит Игорь с автоматом, вслушивается в ночь, иногда ощупывает её особым биноклем, в котором чернота разреживается, делается сетчатой, серой – бинокль этот специально для ночного видения предназначен, – старается Игорь зацепить что-нибудь, засечь ползущего человека, верблюда, идущего по низине с тюками на спине, но нет, неподвижна земля. Часы дежурства изматывают, в голове начинает что-то попискивать, поскрипывать, словно там завелась некая голосистая птичка, и чем дальше – тем больше звуков, начинает шуметь лес, монотонно крапать дождь; внутренние звуки расслабляют, убаюкивают человека. Игорь ещё раз обшарил пространство биноклем, отметил, что пустота ночи однообразна, пожалел о том, что внутренние звуки заглушают звуки земли, царапанье и шорохи змей, ящериц, мышей, тявканье лис, хотел что-то сделать с собой, взбодриться, но вместо этого, убаюканный, пригретый тёплым телом Лунохода, положил голову на автомат и отключился.
