– Ну и счастливчик же ты, Сарычев! – сказал майору замполит полка, когда тот переступил ворота небольшого лётного городка, сработанного из дощаников и палаток, и поздоровался с часовым, знавшим его в лицо. – Ох, и счастливчи-ик… – Замполит восхищённо покрутил головой. Был он моложе Сарычева и сохранил в себе непостоянство, школярскую задиристость и, что называется, несолидность, хотя звание имел такое же, как и Сарычев, – майор.
– Почему счастливчик? – Сарычев недовольно приподнял плечи, привычно бросил взгляд на недалёкий хребет, отделяющий Кабул от Баграма, – сглаженно оплавленный, задымлённый, такой близкий и домашний, но только до тех пор близкий и домашний, пока не полетаешь над ним и не попадёшь под огонь какой-нибудь душманской группы, которые тянутся в Кабул. Интересно, почему он ощущает в себе недовольство, вроде бы причин нет, а всё-таки внутри застойный клубок собрался, холодно там и туманно. Может, он что-нибудь предчувствует, а? – Почему? – повторил он вопрос.
Замполит оборвал свой смех, сделался серьёзным, озабоченным, около губ образовались складки, придавшие его лицу неожиданно горькое выражение.
– Ты же на одной лопасти в Кабул пришёл, разве не знаешь?
– Нет.
– Две лопасти были пробиты, одна крупной пулей… – Замполит приподнял правую руку, сжал большой и указательный пальцы в кольцо. – Вот такая дырка. Нет, не такая, больше! – Он развёл пальцы пошире. – С хороший грейпфрут, а вторая лопасть вообще на нитке держалась, её из гранатомёта просекли.
Сарычев невольно прищурил глаза: даже представить себе невозможно, что будет, если в полёте сорвётся одна перешибленная лопасть, просто мокрое место останется, рваные куски металла, перепачканные кровью. Выходит, он действительно из породы счастливых и все худые приметы на него не действуют.
– Что молчишь, Сарычев? – спросил замполит.
– Думаю.
– О том, будет новая мировая война или нет?
– И об этом тоже.
– Третьей мировой войны не будет, Сарычев, могу сказать это твердо. – Замполит сделал многозначительное движение рукой, лицо его потяжелело, черты сгладились – он будто бы знал нечто такое, чего не знал Сарычев, и мог отвечать сейчас за целые государства. Впрочем, замполит именно таким и должен быть. – Никто не нажмёт кнопку первым, это точно, никому ведь не хочется умирать…
– Но зато будет такая борьба за мир, что… – Сарычев невесело усмехнулся, снова поглядел на задымленную седловину перевала, довольно пологую, аккуратную выемку, за которой начинался спуск в Баграм, сощурил глаза, словно бы к чему-то приценивался.
– В этом тоже есть доля истины, Сарычев, – произнёс замполит примирительно. Он должен был распечь Сарычева за выражение насчет борьбы за мир, но не распёк. Сказал: – Поздравляю тебя с возвращением в часть. – Поправился: – В родную часть.
Сарычев нагнул голову, вид у него сделался угрюмым, чужим – он, похоже, раздумывал над тем, что сказал ему замполит, – сморщился недовольно, лицо его сделалось печёным, будто у старика, потным – из всех пор неожиданно полило, как у Федяева. Замполит, переступив с ноги на ногу, хотел было сказать ему что-то ободряющее, поддержать, но Сарычев неожиданно улыбнулся широко, раскованно, светло, словно бы не был только что тёмным и угрюмым, Сарычев стал самим собою, произнёс громко, отзываясь на поздравление замполита:
– Спасибо! – провёл перед собою рукой, словно бы ощупывая что-то, видимое только ему, вздохнул облегчённо: все-таки он родился под счастливой звездой, факт есть факт. Пошёл не к своему дощанику, а к вертолёту. Забрался в кабину, на сиденье второго пилота и словно бы замер там, сидел долго, почти не шевелясь, думая о последнем полёте и жёстко щуря глаза: перед ним стремительно наматывалась на невидимый стержень горная пестрорядь, схожая с домотканым полотном, вручную сработанным деревенской старушкой, в приоткрытый бустер врывался ветер, он слышал захлебывающийся сырой звук своего мотора и молил машину, чтобы она выдюжила, не развалилась, прошитая очередями крупнокалиберного пулемёта, продержалась еще немного. Если машина продержится, то он, человек, обязательно продержится…
Через полчаса Сарычев выбрался наружу, взял у техников лестницу и приставил её к вертолёту. Вскарабкался наверх, к винту, долго осматривал каждую лопасть, потом удовлетворённо поцецекал языком – молодцы техники, всё заделали так, что комар носа не подточит: и лопасти новенькие, свежим лаком поблёскивают, и в корпусе ни одной дырки, залатаны добротно, штопка мёртвая. Медленно спустился на землю, снова взглянул в сторону задымленного Баграмского перевала.
Афганцы перевал называли по-другому, сложно и для русского уха непривычно, а Сарычев на свой лад: Баграмский – всё ведь понятно, а потом так принято – перевал, ведущий в селение, называть по имени селения.
А где то ущелье, из которого он вывалился, когда тянул на подбитом вертолёте в Кабул? Ущелья не было видно, воздух жемчужно переливался, брызгал искрами, дымился – он был густ и по-горному свеж, хотя день уже находился в разгаре, а Кабул стоял в котловине, слабо продуваемой ветрами, тут иногда всё сбивается в колтун и замирает, в воздухе висят пыль, обрывки бумаги, старые ссохшиеся листья. Куда ему придется лететь завтра? Проходить над Баграмским перевалом в горы, а потом по косой вниз, в долину к Джелалабаду, или нырять в то ущелье, где он был подбит? Сарычев задержал в себе дыхание: показалось, что при мысли об ущелье, где по нему били из «дешека», внутри у него что-то дрогнуло, сердце будто бы споткнулось о невидимый порог, участило свой бег – так это или не так? Он прислушался к самому себе: кто он – малый человек или большой? От чего это зависит – быть малым или большим, от самого себя или от движения… ну, допустим, звёзд, от внешних примет, от находок и потерь, от того, выдан кем-то неведомым, непознанным на руки счастливый билет или не выдан? Сарычев невольно усмехнулся – не надо быть философом, теоретиком, не его это дело, надо быть практиком, кем, собственно, он и является. А разные приметы, счастливые билетики, чёрные кошки, разбитые зеркала и рассыпанная соль – это хоть и важно в профессии лётчика, но дело десятое, пятнадцатое, двадцатое. Главное – человек, и только он. Будет человек – будет и удача.
Он поднял голову, вгляделся в небо, ничего там не нашел, потом подёргал рукою лопасти: крепко ли сидят? Никто ещё не приходил домой на вертолёте с двумя пробитыми лопастями, а он пришёл.
И надо будет – придёт ещё: Сарычев в самого себя и в свою звезду верил. Как верил в то, что про него отныне будут говорить «А-а, это счастливчик Сарычев, который…»
Действительно, счастливчик Сарычев, который…
