Но бывает, что родители усугубляют проблему ребенка, ставят его вне общества, объясняя своему драгоценному чаду, что оно особенное, а все вокруг — полные ничтожества. Такие заманчивые для каждого любящего родителя установки — вещь крайне опасная. Ведь ребенку вашему только меньшую часть его жизни предстоит существовать в родительском гнезде. Что же будет с ним, когда придется это гнездо покинуть и вылететь в открытый мир, где у всех равные права на жизнь, любовь, сочувствие? Вот то-то и оно — гордецу ужиться среди людей невозможно. Зачем же растить ребенка, заранее обрекая его на серьезные трудности? Впрочем, о таких примерах речь у нас пойдет позднее.
Сейчас же вернемся к теме истоков. Итак, у большинства детей конфликт возникает при столкновении с внешним миром. Говорю это на основании скопившихся у меня записей.
Но если я спрошу себя о моих собственных проблемах, то ответ будет сильно отличаться от большинства. Хотя не думаю, что он такой уж уникальный. Но все же… Впрочем, опишу все по порядку. Есть у меня один комплекс, подпитанный, конечно, детским садом, но начавшийся в младенчестве. И раз уж договорились начистоту — рассказываю. Я не могу посещать общественные туалеты. Звучит это, конечно, смешно. Но на деле — ничего хорошего. Время от времени посещать туалет — это естественная потребность каждого живого существа. И в этот момент хочется чувствовать себя в безопасности и чистоте. Эх! Вот с этим в нашей стране всегда почему-то были сложности.
Помню себя с младенческой поры. Заметьте, ранней памятью обладают многие. Ребенок, не научившийся говорить, в состоянии тем не менее запомнить целый ряд младенческих впечатлений. Впрочем, на эту тему существует множество исследований, это давно уже доказано и проанализировано. Если мать груба и агрессивна с шестимесячным или годовалым ребенком, вся ее агрессия будет впитана и освоена младенческой памятью — осознанно или нет, это уже другой вопрос. Молодые мамочки очень и очень устают именно в первые восемнадцать месяцев жизни ребенка. Они недосыпают, им кажется, что всю оставшуюся жизнь им придется быть прикованными к собственному чаду, у них сдают нервы. Это все можно понять. Но понимать надо и то, что у ребенка в первые месяцы его жизни складываются основополагающие понятия о том, куда он попал. И — к кому…
Я очень рано стала проситься на горшок. Именно вследствие раннего осознания себя. Но любое осознание — это еще и источник наших человеческих скорбей. Увы. Меня очень травмировал эпизод, о котором я сейчас поведаю. Он предопределил мое отношение к матери.
Мне было чуть больше года. Происходило все ночью. Я попросилась на горшок. Мама не просыпалась. (Папа, очевидно, был в командировке, иначе не было бы этой тяжелой ситуации, он легко просыпался ночами.) Я продолжала проситься. Потом заплакала. Мать подняла голову с подушки и сказала: «Писай в кровать». Это было абсолютно невозможно. Полностью исключено. И я продолжала плакать. Никакой обиды не было. Младенцы, видимо, умеют от природы требовать свое, пока не добьются, не чувствуя себя при этом виноватыми или плохими. Поскольку я не унималась и просилась на горшок, матери пришлось все же встать. Она была крайне раздражена. До сих пор помню это раздражение большой, сильной, энергетически очень мощной молодой женщины (ей было тогда всего-то двадцать два года). Она рывком вытащила меня из кроватки. Но на горшок не посадила. Босиком пробежала в гостиную, где был серый гранитный пол (родители отца жили в старинной квартире), стащила с меня ползунки и велела: «Писай на пол!»
Это было невозможно! Чудовищно унизительно. Мне нужен был горшок. Но ее стихийное гневное раздражение диктовало ей другое обращение со своим ребенком. «Писай на пол!» — вот что она требовала. И мне пришлось.
Впечатление врезалось в память намертво.
Что следовало из этого урока жизни? Ведь каждый эпизод — урок. Со своей долей нового или повторения пройденного. Со своими оценками за поведение, поставленными себе или окружающим.
В результате этой небольшой, но значительной для меня сценки я поняла: мать не обеспечивает мою безопасность. Это я четко усвоила на всю оставшуюся жизнь. Не из злопамятства. Были еще некоторые эпизоды, на закрепление пройденного материала, так сказать. Не было, повторяю, обиды. Младенцам это неведомо. Но был инстинктивный вывод. Как сигнал: осторожно! Опасность!
Через много-много лет, когда у меня были уже собственные дети, я спросила у мамы, зачем она тогда так поступила. Она была поражена. Не может быть, чтобы в таком возрасте я это запомнила! Я описала детали: каменный пол, кроватку…
— Да, — сказала она, — все было так. Я уставала. Работала, училась. Ночью вообще ничего не соображала. Помню, как все это было. Но — не вернешь…
Надо сказать, что много над нашим народом проводили экспериментов в XX веке. Слишком много. В числе самых чудовищных — эксперимент по «равноправию» женщин.
Что значило это «равноправие» на деле? Женщина обязана была работать. Мало какой муж одной своей зарплатой мог обеспечить семейные нужды. Да и мужей жестокий век изничтожал почем зря, каждого — своим способом. Что оставалось женщинам? Женщина, продуктивно трудясь, должна была к тому же вести дом, следить за детьми.
Как за ребенком уследить, если все силы тратятся на работу? Ясли, детский сад, лишение материнской доброты. Не заботы — она была, на уровне инстинкта. Но — доброты, мягкости, нежности материнской очень многие дети работающих матерей были лишены. Откуда у заезженной клячи возьмется такая роскошь, как терпение и нежность к ребенку, мешающему выспаться перед трудовым днем? Силы, данные природой, забирались государством так безжалостно, что к сорока годам большинство наших женщин уже чувствовали себя старухами. А дети, выращенные в яслях и детских садах усталыми и раздраженными воспитательницами, рано превращались в невротиков.
Моя мама очень старалась все успеть. Она родила троих детей, много работала, тянула на себе дом. Прожила немногим больше шестидесяти лет. То есть, по западным меркам, где ПОЖИЛОЙ, подчеркиваю — пожилой, а не старческий, возраст начинает свой отсчет в шестьдесят лет (по определению ВОЗ), умерла, не дожив до старости.
Пишу это небольшое отступление всего лишь для того, чтобы обозначить: я не судья своей маме, я ее понимаю, как поймут все женщины, живущие в подобных условиях. Но с проблемами, возникшими у нас в младенчестве, в результате хронической материнской усталости, нам придется разбираться самим. Никого не виня, не осуждая.
Мы самим себе должны помочь разобраться в собственных сложностях и договориться с ними. Шрам не убрать. Но вполне можно постараться сделать так, чтобы он не болел, не мешал и был почти не заметен.
Результатом той ночной сцены стало мое особое отношение к условиям «посещения туалета». Назовем это так. Тем более, по целому ряду причин, эта проблема в наших специфических условиях бытия только усугублялась с течением времени. Серьезным этапом на моем жизненном пути (если бы только на моем!) стал детский сад.
Не знаю, почему место скопления несчастных маленьких людей назвали садом. С садовыми цветами садовники обращаются почтительно и деликатно. Иначе они вянут. Мы же не вяли. Даже ухитрялись расти. Стало быть, никакие мы были не садовые цветы, а скорее — сорняки. Они выживают в любых условиях. И даже крепчают от этого. Но я за точность названий! Причем тут сад? Ну пусть будет детский пустырь. Или детская помойка. Или даже место превентивного заключения подрастающего поколения, чтоб пораньше разобрались, что к чему.
