— Зачем? — не понимаю я.
— А чтоб не вывалилась, когда вниз головой висеть будешь.
Что-то мне уже не хочется этой петли Нестерова. Но назад дороги нет. Сама напросилась. Женечка же спрашивала, спрашивала.
…Самолет взмыл в воздух. Потом перевернулся. Мы повисли вниз головами. Самолет в таком положении застыл.
— Аааааа! — орет парень за моей спиной.
А у меня и сил орать нет. Я в таком ужасе, что онемела. Со мной так всегда бывает в самые страшные моменты. Я вишу и думаю: лучше бы ремни расстегнулись, я б упала и все.
Самолет медленно двигается и достигает земли. Можно выходить?
Нет! Аттракцион — три оборота! Три петли!
Трижды приходится висеть вниз головой. Все мысли выпадают. Наверное, я вернусь на землю круглой дурочкой.
Все когда-то кончается. И «петля Нестерова» кончилась тоже. Я еле разжимаю пальцы — так судорожно вцеплялась в поручни. Идти в первые секунды вообще не могу.
— Понравилось? — спрашивает дядька.
— Нет, — отвечаю честно.
Плетусь к своим.
— Мы тебе махали, махали, а ты такая важная сидела, даже на нас и не взглянула ни разу, — говорит Женечка.
Она, наверное, замечает, что я выгляжу как-то не так.
— Что-то ты бледная какая. Укачало?
Я киваю. Выгляжу, наверное, непривычно жалко. Добрые подружки стараются сделать для меня что-то особенно приятное.
— Пойдем на лодочке покатаемся?
Я отрицательно верчу головой.
— А в комнату смеха?
Мы идем. Тут Женька вспоминает:
— Ты меня о чем спрашивала? Что-то не поняла?
— Что такое — Ленин в тебе и во мне?
Подружки переглядываются. Не пойму — им что? Смешно? Или показалось?
А мы уже у комнаты смеха. Вход — пятачок, а счастья…
Там зеркала меняют людей до неузнаваемости. Вот я толстый карлик, а Женька с Элкой кубышки на очень тонких, как прутья, ногах. Смешно невыносимо. Каждое зеркало — свой смех.
Хохочу до слез, до икоты. Там все хохочут…
Выходим довольные, продолжая хохотать…
— Что такое — Ленин в тебе и во мне? — вспоминаю я…
— Это… Ну это… Это он в душе у тебя. У меня. У всех нас в душе.
Я задумываюсь. Проверяю свою душу. Ищу.
Ленина там нет. И не было. Там бывает страх. Бывает любовь — очень сильная — к тетечкам, к Женечке. Бывает — там сидит боль, если что-то грустное читаешь. Еще там — папа. И иногда мама.
Ленина нет.
— А у тебя внутри есть Ленин? — спрашиваю Женьку шепотом.
— Давай я потом поищу, — предлагает сестричка миролюбиво. — Пойдем мороженое есть?
— Ура!!!
Перед едой я тщательно мою руки. Чтоб ни один микроб не забрался… Да и Ленин… Кто его знает, как он внутрь залезает…
Перепись населения. (Зима 1959)
Я учусь в первом классе. Только что закончились школьные зимние каникулы. Стало быть, это январь 1959 года. К нам, в нашу «квартиру» 60-а приходит серьезная тетя: она делает перепись населения. Мне очень интересно, что это такое и зачем.
— Чтобы точно знать, сколько человек живет в СССР, чем эти люди занимаются, сколько детей, сколько пенсионеров, сколько работающих, — так объяснила мне Танюся.
Женщина раскладывает на столе свои бумаги и записывает все про Танюсю: фамилия, имя, отчество, дата рождения, место рождения… Потом спрашивает о национальности.
— Раньше такого вопроса не было, — говорит Танюся,
— Это новый вопрос, — равнодушно отвечает переписчица.
Я национальным вопросом очень интересуюсь после Фестиваля. Из-за национальности люди выглядят совсем разными. А я мечтаю о путешествиях, хочу выучить все языки мира, чтобы всех людей понимать.
…— Еврейка, — отвечает Танюся.
Наконец все про нее записали. Приходит моя очередь. Я радуюсь: я сама сейчас отвечу на все вопросы. Наконец-то меня не гонят от взрослых, а слушают, что я говорю.
Фамилия, имя, отчество…
Доходит дело до нового вопроса, про национальность.
Я смотрю на Танюсю:
— Еврейка? — жду я ее подтверждения.
Но происходит заминка. Танюся вытаскивает зеленую бумагу из своей сумки с документами и говорит:
— Вот, смотрите: отец еврей, мать русская… Что писать? По отцу?
Я ничего не понимаю. Я, оказывается, человек с непонятной национальностью. Я хочу быть как все мои… Хотя — в чем разница?
— На выбор гражданина, — отвечает переписчица.
— Вырастет, выберет, — соглашается Танюся. — А сейчас что писать?
— Давайте по матери, — предлагает наша гостья.
— Давайте, — вздыхает Танюся.
Чего она вздыхает? Тоже, как и я, понимает, что несправедливо это? Я маму давно-давно не видела… Она не приезжает… Я ее помню. Но она не приезжает… Мне становится грустно. Тоска на сердце, как в самые первые дни моей жизни в Москве много лет тому назад…
Больно мне от национального вопроса… Боль эта запомнилась на всю жизнь. Но, может, и хорошо, что тогда ощутился этот укол… Как прививка. Потому что вопросу этому суждено было всплывать в разных формах и видах опять же — на протяжении всей моей жизни.
Ни в детском саду, ни в первом классе я ни разу не столкнулась с этой темой… Вот разве что — перепись.
Но потом мы переехали на новую квартиру. Наш двор был полон детьми, мы играли целыми днями вместе… Мальчишки, девчонки… Вот тут-то и началось. Сколько раз в случае моих побед в играх я слышала мальчишечью ругань: «Жидовка!» (Только сейчас удивилась — почему-то ругались именно мальчишки. От досады, от азарта, наверное.) Я даже не успевала обидеться. Поначалу из-за непонимания смысла слова, потом — от презрения к глупости человеческой… Однажды все же спросила дома, что мне отвечать, если меня во дворе обзывают.
— Вообще ничего не отвечай, — сказала Стелла. — Не вступай в диалог с фашистами.
Я не вступала.
Вскоре Танюся подарила мне большую красивую книгу. Аркадий Гайдар «Голубая чашка». Я быстро ее прочитала. Хорошая книжка. Там описывалась почти моя ситуация.
Ушли папа с дочкой из дома, потому что мама сказала им, что они разбили ее любимую голубую чашку. А они не разбивали… И пошли себе гулять… Пошли, а навстречу им бежит деревенский мальчишка Санька Карякин. А в спину Саньке летят комья земли. Кидает в Саньку землю пионер Пашка Букамашкин.
Пошли папа с дочкой спросить у пионера, почему это он в человека землей кидается.
