Меня уже довольно сильно укачало… А тут ягод целые поля… Я забываю про страшное преступление. Ягоды — куда интереснее. Мы выходим — прямо на поляну перед дремучим лесом.
— Только далеко от дороги не уходите, — напутствуют нас из машины.
Мы собираем и собираем ягоды. И в матерчатую сумочку, которую дала нам фельдшер, и в Танькины сатиновые шаровары — она осталась в одной майке и трусах ради общего дела. Наедаемся ягодами до отвала. Потом находим грибы. Их собирать некуда. Я снимаю кофту. Завязываем у нее рукава и кладем туда нашу добычу…
Сколько времени прошло, непонятно. Только нам уже надоело, захотелось домой… За несколько часов ни одной машины не проехало по просеке — мы, правда, немного углубились в лес, собирая грибы, но шум мотора услышали бы в этой лесной тиши.
— Пойдем на дорогу, — зовет Таня. — Сядем там на пенек, будем ждать. Кто поедет, того и попросим довезти.
Мы так и делаем. Садимся у дороги, ждем, лениво обрывая ягоды вокруг: их видимо-невидимо.
Никаких машин. И папа не возвращается… Забыли они там о нас, что ли?
Наконец слышим грохот. Грузовик мчится как раз с той стороны, куда отправился на дело папа.
— Вставай, махать ему будем! — велит Танька.
Мы вскакиваем и машем грузовику, чтоб только не проехал мимо, подобрал нас.
Машина останавливается.
— Вы следователевы дочки? — спрашивает шофер.
— Мы!!!
— Полезайте в кабину, отец велел вас тут подобрать.
Уфф! Значит, не забыли про нас.
Мы забираемся. Вид у нас, наверное, — тот еще: языки синие от черники, лица чумазые… Танька вообще в одних трусах…
— Ишь, запасов сколько набрали! Хозяйки! — одобряет шофер.
Назад дорога всегда легче. Раз-раз, и мы дома.
И вот уже сидим, за столом вместе с тетей Женей, ягоды перебираем. Она из них варенье будет варить.
Вот мы какие молодцы! Дело какое сделали! Хорошо, что согласились в лесу остаться.
У человека всегда есть свобода выбора. Так папа говорит.
Свидетельство
Много сейчас говорят о детских свидетельствах. Насколько они правдивы? Рассматривают и толкуют рисунки… Нарисует ребенок кошку с пушистым хвостом, все — пиши пропало. С ребенком что-то не то сделали…
А ведь есть еще и такая простая вещь — ребенок мог где-то увидеть именно такой рисунок. И воспроизвести его, потому что ему понравилось изображение.
И еще — даже очень честный ребенок не всегда говорит правду. И не потому, что его заставляют лгать… Бывают другие мотивы…
…Мне восемь с половиной. Даже уже больше: восемь лет и девять месяцев! Я очень взрослая, умная, начитанная, способная поддерживать любую беседу в любом обществе.
Это я так считаю.
Тети — увы — совсем другого мнения. Они продолжают нянчиться со мной, видеть во мне дитя неразумное, не позволяют вмешиваться в разговоры старших… Я и не пытаюсь. Знаю, что услышу в ответ:
— Когда старшие разговаривают, дети обязаны молчать.
А очень жаль!
Несправедливо это!
Дали бы мне слово — они бы не пожалели! Они бы такое услышали…
Не дают… И даже близко не подпускают!
…Я только вернулась от папы. Я провела у него почти все лето. Без Танюси! И вот он меня привез назад в Москву. Скоро новый учебный год. Он несколько дней побудет с нами, а потом вернется к себе, на работу.
Воскресенье.
Папа поехал повидаться с каким-то своим другом.
Три мои дорогие тетечки, три сестры сидят за круглым обеденным столом и пьют чай. Мне очень любопытно узнать, о чем они говорят. Слышу краем уха: «Марик… Ревматизм… Здоровьем заняться…»
Про папу говорят. Это у папы ревматизм. И тети все время хотят, чтоб он отправился на обследование… Что-то еще они живо обсуждают, волнуются…
— Подожди, спросим у Гали, — доносится до меня.
Неужели? Не может быть! Неужели они наконец-то поняли, что я могу ответить на любые их вопросы! Неужели увидели, что я доросла до взрослых бесед?
— Иди сюда, Галенька! — зовут тети.
Я со счастливой готовностью подбегаю.
— Хорошо было с папой? — как-то невзначай, отвлеченно спрашивает Танюся.
(Но меня не проведешь! Сейчас они узнают!)
— Очень хорошо! Очень-очень хорошо! — говорю я чистую правду.
— А чем вы там занимались? Он уделял тебе внимание?
— Я читала. Всего Чехова прочла, Марка Твена — всего…
— То, что ты читала, это и так понятно. А папа — он с тобой занимался?
— Да! Занимался! Очень много занимался! Мы на лошади катались. Мы на речку каждый день ходили… Много занимался!
— А… — Танюся явно обдумывает, как бы получше сформулировать следующий вопрос. Значит, вопрос этот важный. Может быть, самый главный во всем нашем разговоре. Мне никак нельзя ударить в грязь лицом.
— А скажи, Галенька, как там папа? Пил?
(Сейчас-то я понимаю, как беспокоил старших сестер отца этот вопрос. Все вокруг пили! Мужчины, прошедшие войну, выпивали — кто больше, кто меньше… Но это было серьезной бедой. Они волновались о папе. А у женского волнения по поводу близких границ нет… Меня же спрашивали они на всякий случай. Для профилактики и самоуспокоения. Ребенок-то не соврет. Устами младенца провозглашается истина, как известно…)
Я понимаю, что вся моя репутация взрослой и здравомыслящей особы поставлена на кон этим вопросом.
— Пил ли папа?
И я отвечаю веско, уверенно, солидно, по-взрослому:
— Пил!
Тети ахают!
Я внутренне ликую: попала в яблочко! Угадала правильный ответ! Они явно поражены!
— Как пил? Неужели пил? Много пил?
Каждая жадно ждет ответа на свой вопрос. Все горящие взоры устремлены на меня. Как же это приятно — такое внимание к моей особе!
— Много пил! — убежденно подтверждаю я.
Тети всплескивают руками.
На такой интерес я даже и не рассчитывала, признаться.
— Прямо напивался? Ходил пьяный? — горестно стыдятся тети.
— Каждый день ходил пьяный, — киваю я. — Шатался…
— Боже мой! — хватается Танюся за голову. — Боже мой! Бедный Марик! Что с ним случилось!
И тут я вспоминаю. Некоторые картинки быта провинциальных пьяниц встают в моем воображении (далеко ходить не надо).
— Шатался, — повторяю я. — И каждый день валялся в канаве!!!
