– А на практике он прибегал к насилию?
– Нет… Я не припомню.
– А с вами? С детьми?
– На нас он тоже то и дело кричал и по всякому поводу раздражался. Голос у него при этом становился тонкий и очень резкий. Если он играл с нами, то всегда пугал, – продолжил вспоминать Толстой-младший. – Особенно девочек… Обожал это делать. Водил их в лес с зажмуренными глазами, а когда разрешалось наконец глаза открыть, то мы должны были угадать, где находимся. Однажды вечером Таня и Маша возвращались откуда-то и, когда подошли к яснополянскому саду, услышали страшный рев. Девочки перепугались, бросились бежать со всех ног и успокоились только тогда, когда их догнал отец. В тот раз он был несколько смущен своей неудавшейся шуткой. – Он постарался рассмеяться, но у него это плохо вышло. – А вам как шуточка? Смешная?
– Странная шутка. Я бы сказал… неумная.
– Вот именно! Идиотская! – обрадовался он. – Дрянная шутка! Но его поступки не обсуждались, он был всегда прав. А мы всегда неправы. Когда кто-то из нас позволял себе подобное, острил и каламбурил, папа говорил: «Твои остроты вроде лотереи, когда вместо выигрыша выпадает пустой билет, называемый «аллегри». Когда шутил кто-то из нас, он обычно произносил это презрительное «аллегри!», что означало «ничего не вышло!».
В голосе его звенела давняя многолетняя обида. Я заметил, что мой собеседник страдает тиком, теперь, когда он разволновался, это стало особенно видно.
– Покойный дядя уверял меня, что отец переменился, что стал мягким и хорошим. Но я не верю в эту перемену! А вы читали его публицистику? Впрочем, откуда?.. Ее, к счастью, цензура запрещает – и правильно делает! Он же оправдывает анархистов! Пишет, что «самые добрые из убитых королей, как Александр II или Гумберт, были виновниками убийства десятков тысяч людей, погибших на полях сражений», а значит, королям и императорам не только нельзя возмущаться на случаи террора, но и должно удивляться, так как редки такие убийства после того постоянного и всенародного примера убийства, который они подают людям. Как вам такая логика?
– Софизм, – ответил я, пожав плечами.
– А Вы образованный человек! – заметил он. – Да, почитаешь, кажется, все логично, все одно к одному… а на деле – мерзость! Папа оправдывал террористов… Но в отличие от королей наш дядя никого на смерть не посылал. Он был инженером-путейцем.
– Простите, о ком Вы говорите? – не понял я.
– О мамином младшем брате. Его убили эсеры, – коротко пояснил этот странный человек. – Никто не сделал более разрушительной работы ни в одной стране, чем мой отец в России… Это из-за его влияния во время войны русское правительство, несмотря на все свои усилия, не могло рассчитывать на необходимое содействие и поддержку со стороны общества… Отрицание государства и его авторитета, отрицание закона и Церкви, войны, собственности, семьи… Что могло произойти, когда эта отрава проникла насквозь в мозги русского мужика и полуинтеллигента и прочих русских элементов? Из-за этой заразы на войне солдаты отказывались идти в бой, отказывались защищать Отечество…
Сигарета его догорела и слегка обожгла ему пальцы. Швырнув окурок на рельс, он вдруг оборвал разговор и, коротко поклонившись, скрылся в вагоне.
Я не мог не озадачиться мыслью, а нормален ли этот мой странный знакомец? Судя по мучившему его тику, по отрывистой манере выражаться и прочим деталям – не вполне
[5]
.
В темноте я пересек запасные пути и миновал здание станции. Со Львом Николаевичем оставался его личный врач, поэтому мне не было особой нужны возвращаться в дом Озолина, но так как путь мой пролегал мимо, я все же заглянул туда перед тем, как идти к себе.
Лев Николаевич спал. Александра Львовна тоже дремала, у постели больного дежурил Душан Петрович, который, завидев меня, на цыпочках покинул свой пост.
– Вы были у Софьи Андреевны? Как там?
– Дал ей опия, уснула…
– Сильно она с вами откровенничала?
Я замялся.
– Эта женщина взяла обыкновение с кем угодно делиться семейными тайнами, дополняя свои фантазии циническими подробностями, – с отвращением проговорил он.
– Я говорил с Татьяной Львовной, по ее словам мать больна нервами… – вставил я.
– А-а-а, – отмахнулся Маковицкий, – ломает комедию! Она совершенно нормальна, а ее мнимая истерия лишь способ добиваться своей цели.
Я усомнился в его словах, но спорить не стал.
– А как Вам Татьяна Львовна? – поинтересовался он.
– Весьма рассудительная и умная женщина.
Маковицкий только хмыкнул в ответ.
Я вышел в соседнюю комнату, где одиноко сидел Сергей Львович.
– Как мама? – спросил он меня сразу, как только я вошел.
– Все более-менее в порядке. Легла отдыхать. Уснула.
– Она много говорила? – поинтересовался он.
– Да, – не стал скрывать я.
Сергей Львович тяжело вздохнул.
– Я отчасти понимаю ее: жизнь с моим отцом никогда не была легкой. Папа был убежден, что от его жены родятся «суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост – вот и все, вся ее роль».
– Софья Андреевна рассказывала мне о странных припадках, которые иногда случаются со Львом Николаевичем, – спросил я.
Сергей Львович взглянул на меня с некоторым недоумением.
– Да, бывает… Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память. Мог не узнать собственных внуков или невестку… Забыть, что его брат Дмитрий уж полвека как в могиле… Но на другой день следы болезни исчезали совершенно. И к настоящей болезни это вряд ли имеет отношение.
– Мне показалось, что Вашему приезду Лев Николаевич очень обрадовался. – Я решил осторожно продолжить расспросы, растревоженный странным разговором у отцепленного вагона. – Наверное, в детстве… – Я не успел закончить фразы.
– Видите ли, в детстве у нас было совсем особенное отношение к отцу, иное, мне кажется, чем в других семьях, – охотно пояснил Сергей Львович. – Для нас его суждения были беспрекословны, его советы – обязательны. Мы думали, что он знает все наши мысли и чувства… Я плохо выдерживал взгляд его пытливых небольших стальных глаз, а когда он меня спрашивал о чем-нибудь… я не мог солгать. Мы не просто любили его; он занимал очень большое место в нашей жизни.
– Он так много занимался с Вами? – уточнил я.
– Нет, не в этом дело, – качнул головой Сергей Львович. – Воспитывала нас в основном мама. Но впрочем, и он… Отец любил заниматься с нами гимнастикой: выстраивал нас в ряд, а сам становился перед нами. Мы один к одному повторяли за отцом его движения, сгибания и разгибания, махи ногами, приседания и наклоны. Он заставлял нас бегать, плавать, играть в лапту и городки, особенно поощрял верховую езду или бег наперегонки.
