Отец любил сам давать уроки математики… Он задавал нам задачи, и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали.
– Он часто сердился? – Я ухватился за это еще одно доказательство аффективно-раздражительной психики больного.
– Раньше да, очень часто. Но в последние годы он сильно изменился. Вообще, было так: если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы, – если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь.
Фраза показалась мне весьма характерной: приват-доцент кафедры душевных болезней Московского университета подчеркивал чрезвычайно характерную для эпилептоидов склонность к эпизодически развивающимся расстройствам настроения, расстройствам, могущим возникать как спонтанно, как бы без всякой причины, так и реактивно – под влиянием тех или других неприятных переживаний. Он утверждал, что подобные расстройства отличаются от депрессивных состояний всякого другого рода тем, что в них почти постоянно наличествуют три основных компонента: злобность, тоска и страх. Подобные расстройства настроения могут продолжаться недолго, но могут и затягиваться на день или даже на несколько дней, и именно на эти-то дни и падают наиболее бурные и безрассудные вспышки эпилептоидов. Приведенные Сергеем Львовичем факты вполне укладывались в это описание.
– Для отца не существовало понятий «не могу» или «устал», – продолжил вспоминать мой собеседник. – «Плыви», – коротко бросал он мне, еще совсем маленькому, и отталкивал во время купания на середину пруда. Ну доплыву до берега – похвалит. Но, наверное, если бы я начал тонуть – то он бы меня вытащил… Но тогда я страшно боялся.
Это «наверное» показалось мне весьма показательным.
– Или, бывало, едем верхом, – ухмыльнулся своим мыслям Сергей Львович. – Отец переводит лошадь на крупную рысь. Я стараюсь за ним поспеть. Чувствую, что теряю равновесие. С каждым толчком рыси сбиваюсь все больше и больше. Чувствую, что пропал. Надо лететь. Еще несколько бесполезных судорожных движений – и я на земле. Отец останавливается. «Не ушибся?» – «Нет», – стараюсь отвечать твердым голосом. «Садись опять». И опять той же крупной рысью он едет дальше, как будто ничего и не произошло.
– Лев Николаевич упоминал, что один из друзей называл его «автодиктатом», – произнес я. – Это на самом деле так?
– Наверное, – чуть поразмыслив, согласился Сергей Львович. – Разумеется, никто из нас не мог тягаться с ним в глубине мысли и остроумии, и все… вся жизнь наша была сосредоточена на папе. Даже в праздники, традиционно считающиеся детскими, мы не могли позволить себе расслабиться или шалить…
– Да, он был строг с нами, – раздался голос Александры Львовны. Она незаметно подошла и уже некоторое время стояла в дверях, слушая откровения Сергея. – И он имел право так с нами поступать. Он учил нас многому… Помнишь, как мы экономили сахар и чай для нищих? Мы с Ванечкой пили чай вприкуску, а потом «вприлизку». Куски сахара были красными от крови: мы обдирали себе языки. А отец был в восторге: этим мы невольно продемонстрировали самопожертвование, которое не совсем легко нам доставалось.
Я ничего не произнес вслух, надеюсь, что и лицо мое ничего не выразило, но в словах девушки я ясно увидел еще одно доказательство садистских склонностей моего пациента.
– Помню… – кивнул Сергей. – А школу для крестьянских детей помнишь?
– Я была мала… Это вы с Таней учили.
– Да. И мама. Приходило каждое послеобеда человек 35 детей, и мы их учили. Это очень трудно было учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. В неделю все знали уже буквы и склады на слух. Папа тогда сам составил для крестьянских детей «Азбуку», чтобы за наименьшую цену дать учащимся наибольшее количество понятного материала, расположенного в такой правильной постепенности, от простого и легкого к сложному, чтобы постепенность эта служила главным средством обучения чтению и письму по какому бы то ни было способу, – принялся объяснять Сергей, явно что-то цитируя. – С этой целью сначала были подобраны слова все понятные, все произносящиеся так, как пишутся, и все расположенные по ударениям, для того чтобы ученик узнавал значение каждого прочитанного слова и мог бы писать под диктовку, потом более сложные слова и более сложные соединения из них, переходящие в басни, сказки и рассказы. Рассказы, басни и сказки составлены так, чтобы ученик мог без наводящих вопросов рассказать прочитанное, и потому статьи эти могли бы быть употребляемы для упражнения учеников в самостоятельном чтении и для диктовки.
– О чем вы там, Сережа? – раздался из-за открытой двери слабый, но настойчивый голос.
Александра Львовна немедленно кинулась к отцу. Мы все последовали за ней.
– Мы о школе говорили, папа. Для крестьянских детей. Помнишь, у нас была. Ты «Азбуку» писал специально…
Лев Николаевич проснулся. Доктор Маковицкий поставил ему градусник.
– Помню… Помню… – заговорил Толстой. – Но тогда я был еще грешен… Я надеялся получить доход с той «Азбуки»… Я еще не отказался от собственности! А вот – смерть… Я тогда специально посетил Европу, чтобы ознакомиться с тем, что сделано в Европе по народному образованию. …Посетил в Берлине Моабитскую тюрьму, где была недавно введена новая усовершенствованная наукой система пытки, известная под названием одиночного заключения; конечно, это изобретение не оставило благоприятного впечатления. – Он хмурился и был готов заплакать. – Потом был в Лейпциге, в школе. Ужасно. Молитва за короля, побои, все наизусть, напуганные, изуродованные дети. На вопросы из истории Франции дети отвечали наизусть хорошо, но по разбивке я получил ответ, что Генрих IV убит Юлием Цезарем. – Он рассмеялся. Александра с Сергеем и Душаном Петровичем тоже послушно рассмеялись, я в свою очередь тоже вежливо улыбнулся. Толстой продолжил свою речь: – Такой педагогический опыт еще менее может нас убедить в законности педагогического насилия. Кроме того, что самый опыт плачевен, школа одуряет детей, искажая умственные способности, отрывает ребенка от семьи в самое драгоценное время его развития, лишает его жизнерадостной свободы и превращает его в измученное, сжавшееся существо, с выражением усталости, страха и скуки, повторяющее одними губами чужие слова на чужом языке… Педагоги немецкой школы и не подозревают той сметливости, того настоящего жизненного развития, того отвращения от всякой фальши, той готовой насмешки над всем фальшивым, которые так присущи русскому крестьянскому мальчику.
Маковицкий посмотрел температуру – 38, 2. Однако больной чувствовал себя не слишком плохо. Александра подала отцу воды с вином. Толстой продолжил:
– Возвратившись в Ясную Поляну, я завел народную школу. Над спорами: полезна ли грамотность или нет, не следует смеяться. Это очень серьезный и грустный спор, и я прямо беру сторону отрицательную. Грамота, процесс чтения и писания, вредна. Первое, что они читают, – славянский символ веры, псалтырь, заповеди, второе – гадательную книгу и т. п. Не проверив на деле, трудно себе представить ужасные опустошения, которые это производит в умственных способностях, и разрушения в нравственном складе учеников. Надо побывать в сельских школах и в семинариях, которые доставляют педагогов в училища от правительства, чтобы понять, отчего ученики этих школ выходят глупее и безнравственнее неучеников. Чтобы народное образование пошло, нужно, чтобы оно было передано в руки общества.
