Макс жил в большом многоквартирном доме. Квартира, как и у Левенталя на Ирвинг-Плейс, была высоко, и тоже без лифта. Ребятишки, гомоня, носились по вестибюлю; стены пестрели их творчеством. Негр-уборщик в пилотке мыл лестницу и неодобрительно оглядывал следы Левенталя. Во дворе парусило стираное белье, желтое и жесткое под палящим солнцем; и скрипели блоки. Елена на звонок Левенталя не вышла. Он стал колотить в дверь, ему открыл старший мальчик. Племянник его не узнал. Ну конечно, думал Левенталь, откуда? Стоял и смотрел на чужого, защищая руками глаза в солнечном, пыльном, белом, пустом коридоре. За спиной у него темнела квартира; были задернуты шторы, на обеденном столе горела среди хаоса лампа.
— А мама где?
— Тут она. Вы кто?
— Твой дядя, — сказал Левенталь. И, войдя в коридор, неизбежно толкнул мальчишку.
Невестка уже бежала к нему из кухни. Она изменилась; отяжелела по сравнению с последним разом.
— Ну как, что, Елена?
— Ох, Аса, ты здесь? — Она тянула к нему руку.
— А где же мне быть? Ты же сама просила приехать?
— Я пробовала перезвонить, мне сказали, ты ушел.
— Зачем — перезвонить?
— Филли, возьми у дяди плащ.
— А звонок не работает?
— Мы из-за маленького отключили.
Левенталь скинул плащ на руки Филипу, пошел за ней в столовую, и она захлопотала, расчищая для него стул.
— Ах, посмотри ты на этот дом, — причитала она, — прибраться некогда. Мысли всё не о том. Уже три недели, как шторы спустила, и все не соберусь поднять. И ты посмотри на меня.
Положила то, что сняла со стула, распростерла руки, показывая ему себя. Черные волосы всклокочены, из-под ситцевого платья торчит ночная рубашка, голые ноги. Она скорбно улыбалась. Левенталь умел сдерживаться и только кивнул. Но эти глаза, он их заметил: беспокойные, влажные, блестят чересчур; и эта странная быстрота, порывистость, какое-то прямо болезненное возбужденье; уж не умственное ли расстройство? Но не стоило поддаваться таким подозрениям. За ним вообще это водилось, и он решил остерегаться поспешных выводов. Вгляделся внимательней. Лицо, прежде румяное, смуглое, расплылось у нее, стало рыхлым, бледным, даже чуть в желтизну. Он легко представлял себе ее прежнюю, поглядывая на племянника. Весь в нее. Только нос с легкой горбинкой — это от Левенталей.
— Так ты скажи, что случилось, Елена?
— Ох, Микки болеет, очень сильно болеет. — Она вздохнула.
— Что с ним?
— Доктор говорит, сам не знает. Он ничего не может сделать. Все время высокая температура. Недели две подряд. Я его кормлю, а его рвет. Уж чего я только не делала. Как быть, прямо не знаю. А сегодня так перепугалась. Вхожу в комнату, а он не дышит.
— Что ты такое говоришь? — ахнул Левенталь.
— То и говорю. Я не слышала, как он дышит, — сказала она с нажимом. — Он не дышал. Я головой легла к нему на подушку. И ничего не слышу. Руку к носику прикладываю. И ничего. Я похолодела вся. Думаю — сейчас сама умру. Бегу доктору звонить. Не могу застать. На службу звоню, везде. Нигде нет. Тут я и позвонила тебе. Вернулась, а он дышит. И все в порядке. Я пробовала перезвонить.
Елена прижала руку к груди; длинные заостренные ногти были грязные; и под ними белая нежная кожа.
A-а, так у мальчика был кризис. Можно бы сразу догадаться.
— Он все время дышал. — Левенталю не совсем удаюсь сдержать раздражение. — Как это можно — не дышать, потом снова дышать?
— Нет, нет, — она не сдавалась. — Он не дышал.
Самообладание Левенталя дало трещину; в нее заползал страх. Глядя мимо Елены в угол потолка, он думал: «Ну что за суеверия! Прямо как в старой деревне. Мертвые могут воскреснуть, весь этот набор».
— Неужели нельзя было послушать ему сердце? — вырвалось у него.
— Да, наверно, надо было…
— Конечно, надо было.
— Ты был занят, да?
— Конечно, у меня работа…
Тут она ударилась в такое раскаяние, что он решил больше не злиться. И какой смысл; он здесь, дело сделано. Он стал ее убеждать, что взял на вечер отгул. Он уже шесть лет работает на эту фирму, и если ты не можешь после шести лет на несколько часов отпроситься по личному делу, лучше вообще плюнуть на такую работу. Хоть целый месяц на пару часов уходи, и то бы он не набрал все часы, какие проторчал сверхурочно и забесплатно. Он уже замолчал, но мысль все текла в том же направлении. На государственной службе не так. Время болезни оплачивается, заболит голова — пожалуйста, иди себе домой. И срок идет… A-а, да теперь-то чего уж… Он встал, повернул свой стул, как бы точку поставил на этих мыслях.
— Ты бы хоть шторы подняла, — сказал Елене. — Зачем они у тебя спущены?
— Так прохладней в комнате.
— Но воздух же не проходит… И все время лампа горит. Жарко от нее.
Барахло со стула она переложила на стол: сдвинула в сторону тарелки, хлеб, молоко, журналы. Он понял, что шторы она спускает исключительно для того, чтоб соседи напротив не знали, какая она неряха. Он брезгливо оглядывал комнату. Вот Макса и носит из Норфолка в Галвстон, Бог знает куда. Наверно, приятней жить в гостинице, в меблирашке.
Елена дала Филипу доллар, послала за пивом. Доллар достала из кармана, звякнув монетами. Филип ушел; Левенталь спросил, можно ли глянуть на Микки.
Ребенок лежал в жаркой, темной, душной Елениной комнате, на широкой кровати у стены и дремал, прикрытый до пояса простыней. Взмокшие короткие волосы; открытый рот. Безрукавная ночная рубашечка. Левенталь осторожно приложил ладонь ему к щечке; щечка горела. Отводя ладонь, кольцом звякнул оспинку кровати. К нему метнулся такой взгляд Елены, что ему страшно стало. Он, оправдываясь, поднял руку, сам почувствовал, как заливается краской. Но Елена уже на него не глядела; натягивала простыню ребенку на плечи. Левенталь вышел ее подождать в коридоре. Медленно-медленно, чтобы не стукнуть, она затворяла дверь — целых несколько минут, ему показалось. Он заглядывал в комнату; тельце на постели, заслоненной пузом комода, окутала темень. Наконец-то затворила, отпустила ручку, и они вернулись в столовую.
Он сел, понурый, расстроенный. Стал тут же доказывать, что Микки надо отправить в больницу. «Кто он такой, этот твой врач? Почему держит мальчика дома? Ему же место в больнице». Но очень скоро он понял, что врач ни при чем, виновата Елена. Твердила как заведенная, что ему лучше дома, тут она сама за ним приглядит. Такой ужас выказывала перед больницей, что наконец он не выдержал: «Ну что за темнота, Елена!» Она молчала, но кажется, просто мучилась, не обиделась, и вообще едва ли она его поняла. Он сам себя ругал за свою вспышку, но всё было так тяжело — этот дом, невестка, этот больной ребенок. Да как можно выздороветь в таком месте, в такой обстановке? «Ну Бога ради, Елена, — завел он совсем другим тоном, — ну что в больнице такого уж страшного?» Она зажмурилась, затрясла головой; он взялся было складывать новую фразу, но бросил и откинулся в мохеровом кресле.
