Филип погладил автомат с шоколадками, Левенталь суетливо охлопал себя по карманам на предмет мелочи, засунул в автомат несколько центов, нажал ручку. Поезд влетел на платформу, как раз когда шоколадку тянули из металлической щели, ее подарили автомату и побежали.
— А что, если нам немножко пройтись, как считаешь? — спросил Левенталь на Пенсильванском вокзале. Они вылезли наверх и направлялись в сторону Таймс-сквер.
Здесь было тише, они шли пешком, Левенталь слушал болтовню Филипа, то и дело слегка недоумевал. Филипа занимали фундаменты небоскребов. Правда же в них, наверно, амортизаторы есть? Что-то ведь должно быть от вибрации подземки, и чтоб наверху они меньше качались. Они же все качаются. Макс ему рассказывал, что на пароходе к днищу в некоторых местах такие пластины крепят специальные, чтоб уменьшить качку.
— Очень возможно, — сказал Левенталь. — Я, конечно, не инженер.
Филип продолжал, он рассуждал о том, что еще там есть под землей кроме этих фундаментов: трубы, водопроводные, сточные, газовые, электрические провода для подземки, телефонные и телеграфные провода, для бродвейского автобуса кабель.
— Наверно, в муниципалитете есть схемы и карты. — Левенталь остановился. — Пить хочешь?
Взяли по стакану апельсинового сока в желтеньком павильоне, где щетинился по стенам бумажный бамбук. Женщина у бачка жала на ручку ребром ладони, тупо топыря пальцы в перстнях. Сок отдавал горьковатой толченой цедрой.
Выйдя, они угодили в кучку зевак вокруг торговца игрушечными собачками, умевшими бегать и лаять. Торговец — пятнистая от пота рубаха, разбитые башмаки, на лбу повязка с индийским узором — подпихивал собачек широким носком, как только затихнут.
— Три минуты бегут, это гарантия, — он объяснял. Чтоб завести, он стискивал им головки; слишком большие пальцы не управлялись с ключом. — Три минуты. Две монеты. Мне в восемнадцать обошлись. Таки выгода. — Шутил он невесело. Обвислые щеки, нерасполагающий взгляд. — Не стойте над душой. И нечего мне тут штуп.
Вокруг пробежал хохоток.
— Что он сказал? — хотел знать Филип.
— Он на идише их попросил, чтоб они не толкались, — ответил Левенталь. И вспомнил, как Олби говорил насчет евреев в Нью-Йорке. — Пошли, Фил, — сказал он.
На Сорок второй мальчик все останавливался взглянуть на рекламные кадры, и Левенталь через силу — кино не любил — поинтересовался, может, он хочет посмотреть какой-нибудь фильм.
— Конечно, хочу, — сказал Филип, и Левенталь сообразил, что болезнь Микки, видимо, помешала субботним походам в киношку.
— Тогда выбирай, — сказал он.
Филип выбрал ужастик, купили билеты, прошли по темным дорожкам бессолнечного вестибюля, между тусклых ламп под потертыми, запыленными абажурами, мимо важных парчовых кресел, в удушливую темноту. И сели на кожаные сиденья.
На экране старик ученый без конца таскается в гримерную, где давным-давно он убил свою любовницу. Похожая на нее юная дива порождает бредовые идеи в голове ученого, тот пытается ее задушить. Вспышки резали Левенталю глаза, мучила скрежетом музыка, после получаса нервы не выдержали, пошел в уборную. Там застал старика; прислонясь к пожелтелой раковине, он аккуратил кончик своей самокрутки.
— И в эту дрянь совать Карлова, — вздыхал он, — такого дарования человек.
— Вам он нравится? — спросил Левенталь.
— В своем истинном амплуа он гений, — предложил Левенталю огонька, известково-белыми ногтями торчком зажав спичку; пальцы красные; скорей всего судомойщик, — тут, положим, он дурака валяет. Где тут ему разыграться. Но все равно — есть, есть блеск. О, это подлинный художник, мастер виден во всем. Так что я восхищаюсь.
Левенталь отщелкнул свою сигарету. К ней припутался запах карболки. Вернулся к Филипу, скользнул на свое сиденье. Вздремнул. Разбудили усилия протискивающегося к выходу соседа. Вскочил и услышал музычку киножурнала.
— Пойдем, Фил, совсем дышать нечем, — сказал Левенталь, — удивляюсь, что кто-то еще не спит.
Улица встретила их раскаленным блеском. Фонари при входе были почти не видны. Знойно, густо пахло жареным арахисом, сладкой кукурузой. И шли из тира металлические хлопки. Вдруг Левенталь себя почувствовал пустым, валким. Солнце пекло чересчур, чересчур стремительно несся, чересчур громыхал транспорт.
— Ну, теперь куда? — спросил он. — Как насчет парка? Можно в зоологический сад зайти. Немножечко подышать, да? Прогуляться на свежем воздухе? Сначала по бутербродику — и махнем.
Филип согласился, но Левенталю приходилось только гадать, действительно он доволен или, получив свое в кино, он теперь просто из вежливости согласился.
«Не умею я обращаться с детьми, — думал Левенталь. — Может, он слишком развит для зоосада? Да нет, ну почему?» Но надежда на понимание гасла.
— Может, у тебя другое что-то есть на примете? — вытягивал он. — Ты говори, не стесняйся.
— Если только «Доджеры» против «Бостона». Но у них сейчас уже пятая подача небось. А я и не стесняюсь.
— Хорошо. На бейсбол пойдем в другой раз. Но как только что-то придет в голову, сразу скажи. А пока давай перекусим.
Зашли в кафе, огромное, забитое до отказа. У каждого прилавка очередь. Левенталь отрядил Филипа за водой; сам пошел за бутербродами. Нашли столик, Левенталь приступил к еде, Филип отправился поискать горчицу. Левенталь сидел, прихлебывал из бутылочки. Вдруг по толпе ближе к выходу прошло волнение; кто-то кричал. Некоторые вставали со стульев — глянуть, в чем дело. Левенталь тоже встал, хмуро озираясь, взглядом ища Филипа; он начал уже волноваться. Подошел к толпе, стал протискиваться.
— Вот мой дядя. Дядя! — орал, заметив его, Филип. В руку ему вцепился кто-то, стоявший спиной к Левенталю, но этот белокурый затылок, этот холстинковый пиджак он мгновенно опознал.
— Что тут творится? — крикнул Левенталь. От неожиданности он обращался не к Филипу, не к Олби, к обоим сразу.
— Я горчицу взял со стола, а вот он меня схватил, — кричал Филип.
— Правильно. И схватил. Чтоб обратно поставил.
Левенталь покраснел, потянул к себе Филипа.
— A-а, так это и есть ваш дядюшка? — Олби осклабился, но глаза его ненадолго остановились на Левентале. Он явно работал на публику, стоял, по-дурацки нахохлившись, и едва удерживался от смеха: наслаждался эффектом. И во всем эта фальшивая нотка, это актерство.
— Я спросил, можно, я горчицу возьму. Я у леди спросил, она сказала; бери, — говорил Филип. — Где же она?
— Все правильно, мистер. — Левенталь наткнулся на юный горестный взгляд. Девушка с совершенно белым лицом прижимала к груди свой блокнот.
— Что я вам сказал?
— Ты слямзил горчицу. Она этой юной даме не принадлежит. Это принадлежность стола.
— Не видела я вас за столом! — вскрикнула девушка.
