Такси рвануло, и вдруг Левенталя бросило в жар: всплыл стишок, который, бывало, бубнил отец.
Руф мир Ешке, руф мир Мошке,
Абер гиб мир грошке
[7]
.
Хоть чертом назови, только денег дай. Какое мне дело, что ты меня презираешь? Больно нужно мне, думаешь, твое уважение? Да что у тебя есть за душой, чему бы я позавидовал, — кроме грошей? Точка зрения отца. Чужая точка зрения. Левенталя она коробила, ужасала. Отец при всем при том жил бедным и бедным умер — строгий, гордый старый дурак с его этими дикими взглядами, только и думал что о выгоде и как бы ему с помощью денег защититься от власти врагов. Да кто они, эти враги? Все вообще, весь мир. Сплошное воображение. И какая там выгода. Как крупный коммерсант, корпел над своими остатками, за своими засовами, затаился, как крыса в норе, а все ради того, чтобы стать львом. Да, где она, выгода; и какой из него лев. До чего же тяжело думать об отцовских повадках. Левенталь встрепенулся, хотел попросить шофера, чтоб ехал живей. Но такси уже подшелестело к дому Уиллистонов, и он вцепился в дверную ручку.
Знакомый старый негр ввел его в лифт. Низкий, кряжистый, медленный, склонился над рычагом, орудуя им с преувеличенной обстоятельностью. Лифт всплыл, с мягким стуком остановился на четвертом. Молоток на двери Уиллистонов тоже знакомый: оправленная в медь, странно тяжелая женская голова.
Дверь открыла Фебе Уиллистон. Пожали друг другу руки, она пошла впереди Левенталя по высокому серому коридору в гостиную. Уиллистон встал со своего стула в эркере, газета скользнула с колен, обняла ножку напольной лампы. Жилетка, рукава рубашки закатаны над гладкими, розовыми локтями. Все тот же румянец. Темные волосы зачесаны поперек темени, темно-зеленый атласный галстук свисает, незавязанный, с застегнутого воротничка.
— Все тот же, а? — Знакомый сдобный басок.
— Да в общем-то. Вы оба тоже, по-моему.
— На несколько годиков, в общей сложности, постарели, — вставила Фебе.
— Да и не говорите.
Уиллистон поставил к окну второй стул, уселись вдвоем. Фебе осталась стоять, навалясь на одну ногу, скрестив на груди руки, покоя на нем взгляд — Левенталю показалось, дольше, чем полагалось бы. Он терпел это разглядывание с покорным видом, признавая за ней право в данных обстоятельствах его изучать.
— А вы ничего, и поправились, — заключила она. — Как жена?
— О, она уехала ненадолго, на юг, к матери, к родственникам. Она хорошо.
— Господи, на юг! В такую жару! А вы все там же?
— Адрес или служба? Все там же, и то и другое. Работа та же, Берк и Берд; та же публика. Стэн знает, наверно.
Вошла работница — что-то спросить у Фебе. Бледная, тихая, молодая. Фебе слушала, склонив набок голову, перебирая бусы. И обе ушли на кухню. Уиллистон пояснил: «Новенькая, осматривается». И как прежде, Левенталя обдало духом налаженного хозяйства, стойких обычаев, какою нигде больше он не встречал. Уиллистон откинулся на стуле, нога на ногу, запустив под ремень пальцы. На сводчатом окне, жесткие, как осколки рыжей руды, цвели в несчетных горшках цветы. Левенталь их оглядывал, думал — как приступиться. Не подготовился. Казалось, так просто: пришел по неприятному поводу, надо выяснить. Может, рассчитывал, что Уиллистон сам на него накинется; никак, конечно, не ожидал, что вот так он будет сидеть, развалясь, и ждать, пока минута за минутой капает условное время. Не учел того, как на него всегда действовал Уиллистон; совсем забыл, какой он. Сколько раз, бывало, он в чем-то Уиллистона подозревал. Бесился, когда заподозрил, что тот пожалел о своей несчастной рекомендации. Но и тогда, и в других случаях он потом менял свое мнение; всегда менял, стоило оказаться лицом к лицу с Уиллистоном. Приходил с претензиями, а скоро, непонятным образом, как-то так получалось, начинал терять под собой почву. И теперь вот тоже, все никак он не мог приступиться. Сидел в эркере, смотрел сквозь эти цветы вниз, следил затем, как фары мчат по ущелью парка, под сетью листвы, обтекают поворот, озаряют глыбы, догоняют всползающие по крутоярам кусты, как луч за лучом пробивает неподвижность зелени и черноты.
— Я хотел с вами поговорить насчет вашего друга Олби, — отважился он наконец. — Может, вы поймете, чего ему надо.
Уиллистон мгновенно оживился; привстал на стуле:
— Олби? Так вы его видели?
— Ну да.
— Совсем исчез с горизонта. Несколько лет ни слуху ни духу. Что он поделывает? Где вы его видели?
Но Левенталь не собирался отвечать на вопросы, пока не уяснит позицию Уиллистона.
— А что он поделывал, когда вы в последний раз его видели? — спросил он.
— Ничего. Жил на пособие. У него, знаете ли, жена погибла.
— Я слышал.
— Страшный удар. Он ее любил.
— Любил, любил. На похороны не приехал. И почему она его бросила?
Уиллистон остро на него глянул.
— Ну, — он помялся, — точно не знаю. Это их личные отношения.
Левенталь тут же учуял упрек и несколько сбавил тон:
— Да, конечно, со стороны трудно понять правду. Но я подумал, вы, может, знаете. — Теперь, он чувствовал, надо было еще что-то сказать. — Я не люблю совать нос в чужие дела. Но у меня есть причина. Может быть, вы догадываетесь?..
— По-моему, да, — ответил Уиллистон.
У Левенталя сильно заколотилось сердце.
— Я понимаю, вы на его стороне, — выпалил он. — Сами знаете, по какому поводу. Вы тоже считаете, что это я во всем виноват.
— Ну, «во всем» — слишком сильно сказано, — сказал Уиллистон. — Что вы имеете в виду? Я точнее бы выражался, если б собрался что-то вешать на человека.
Куда подевалась эта разнеженность, добродушие; в голосе звякнул металл, а Левенталь подумал: «Так-то оно лучше, гораздо лучше. Может, и приедем куда-нибудь». Он выдвинул вперед свое тяжелое темное лицо.
— Я не собираюсь в чем-то вас обвинять, Стэн. Ничего я на вас не вешаю. Я пришел, чтоб спросить, почему вы кое-что говорили про меня, не выслушав меня, то есть другую сторону?
— Пока вы не объясните, что именно вы имеете в виду, я не смогу ответить.
— И вы думаете, я поверю, что вы не знаете? Да знаете вы… — Невнятный отметающий жест. — Я хочу, чтоб вы мне прямо сказали. Вы считаете, что это по моей вине Олби прогнали из «Диллз Уикли»?
— Вы хотите? Хотите? — Уиллистон спрашивал жестко, с вызовом, как бы давал ему возможность одуматься, взять свой вопрос обратно.
— Да.
— Ну да, я считаю.
Левенталя как остегнула обида, такая злость поднялась, что трудно дышать. Он весь опустел; бедра как налились свинцом, невозможно от них отодрать руки. И лучше было не думать о том, какое сейчас у него лицо.
