— На вашем месте — если бы я мог оказаться на вашем месте, в чем я сомневаюсь, — моя совесть не была бы чиста.
— Скажите пожалуйста! Совесть! Я не намерен с вами обсуждать мою совесть, — сказал Левенталь. — Поздно уже.
Он вытащил из шкафа кой-какое белье и, пройдя в столовую, бросил на тахту.
— Мягко. — Олби пощупал матрац.
— Так, чего вы еще хотите — помыться? Там ванная.
— Душ бы принять, — сказал Олби. — Давненько я не стоял под душем.
Левенталь выдал ему полотенце, нашел в кладовке старый халат. Сидел на постели в своей мятой пижаме, слушал, дергаясь, как, прошелестев по клеенке, гремит и падает в ванну вода. Скоро Олби вышел, неся одежду в охапке. С мокрыми и расчесанными светлыми волосами он выглядел совершенно иначе. Левенталь со странным омерзением разглядывал его ноги. Красные, грубые, отечные ступни, искореженные пальцы, закостенелые ногти.
— Поразительно, что делаете человеком душ! — крякнул Олби.
— Я ложусь. — Левенталь выключил свет возле постели.
— Спокойной ночи, — сказал Олби. — Искренне признателен за гостеприимство.
— Угу. Там молоко в холодильнике, если хотите.
— Спасибо, выпью стаканчик. — Олби прошлепал в столовую. Левенталь укрылся, поправил подушку. Щелкнула дверца холодильника, он подумал: «Берет молоко». И уже сквозь сон слышал, как она стукнула, закрываясь.
Он спал, но отдыха не было. Быстро-быстро колотилось сердце, и никак не отпускали впечатления дня. Он видел невнятный сон, как бы со стороны, как невольный свидетель, но он же был и действующее лицо.
На каком-то он вокзале, с тяжелым чемоданом, протискивается в толпе, и громкий шорох несчетных ног взмывает к флагам, щедро вывешенным под арками. На поезд он опоздал, но громкоговоритель орет, что со второй платформы отправление через три минуты. Ворота почти не видны; не успеть за такое время. Толпа валит назад — наверно, теснят сторожа, — и он попадает в какой-то проход, свежевымощенный, оштукатуренный. Кажется, к путям. «Может, тут только открыли, я буду первый», — думает Левенталь. И он бежит и скоро упирается в барьер, нет, подвижное что-то, скорей похоже на козлы. Выставляет вперед чемодан, отпихивает их. Тут его зацапывают какие-то двое. «Здесь не пройти, здесь у меня люди работают», — говорит один. В костюме, в шляпе, похож на подрядчика. Другой в спецовке. «Но мне надо, мне надо на пути», — говорит Левенталь. «Ворота наверху. А здесь посторонним вход воспрещен. Вы что — объявления не видели? Через какую дверь вошли?» «Ни через какую я дверь не вошел, — кипятится Левенталь, — мне срочно; мой поезд отходит». Тот, второй, смотрит как будто сочувственно, но он рабочий, не может соваться. «Но вернуться тем же манером, как пришел, тебе тоже не удастся, — говорит подрядчик, — там объявление. Придется идти здесь». Левенталь поворачивается, и мощным пинком его пускают по какому-то коридору. Лицо у него мокро от слез. Кое-кто замечает, его это совершенно не трогает.
Он не то что проснулся полностью, но держался на самой кромке сна и сознавал, что лежит в темноте. И было дивное облегчение от того, что сон этот кончился. И наступило, кажется, состояние прозрачнейшей ясности, и такое нахлынуло чувство невозможного, полного счастья. И нашла уверенность, что он знает истину. Он себе повторял довольный: «Да, я знаю, знаю, ей-богу. Буду ли утром знать? Но сейчас я знаю». То, что он теперь думает, на свежую голову вдруг и покажется странным, верхом несуразности, просто бредом. «Но почему? Почему? — он думал. — Бог ты мой, неужели я так ослаб, обленился и душа моя заплыла, как мое тело?» Сердце больно ударялось о ребра; и все равно он был спокоен и счастлив. «Что это? Что делаю я, что все делают? Надо признать, как и всеми, наворочена куча ошибок. Ах, не важно, не важно. Все творят неправду и зло». Но как-то ему бесспорно открылось, что всё, всё без исключения происходит в одном человеке, в единой душе. И тем не менее — он едва сдержал усмешку над самим собой, — тем не менее он подозревал, да что там подозревал, знал, что завтра все это рассыплется. «Нет, не удержу, не сохраню, — он думал. — Что-то да помешает».
Особенно остро ему вспоминалось то явное узнавание в глазах у Олби, которые, он не сомневался, как в зеркале, отражали его собственный взгляд. Откуда это? «Поговорим о простейших понятиях», — вспомнилось. Часто вспоминались те слова мистера Шлоссберга. Или истина проста, или надо смириться с фактом, что нам ее не ухватить, а раз нам ее не ухватить, то и нечем нам руководствоваться. И вся недолга. «И зачем же зря изводиться? — сам себе говорил Левенталь. — Нет, истина, наверно, — это что-то такое, что открывается вдруг, без введений и предисловий, но до того обыкновенное, будничное, что не всегда догадаешься, что это и есть истина».
Вцепившись в подушку, он перевалился на спину, закрыл глаза. Но уже он разгулялся, сон не шел. Он услышал, как дышит Олби, встал и прикрыл дверь в столовую.
Забыл завести будильник и поздно проснулся. День вставал мутный, жаркий. Злясь на себя за то, что проспал, он второпях оделся, наспех побрился. Смыл пену, а вид все равно был небритый. Насыпал на полотенце пудры, втер в подбородок, натянул через голову рубашку. Завтракать было некогда. Схватил на кухне апельсин — пососать по дороге к подземке.
Прошел в столовую, где Олби спал ничком, плотно закутавшись в простыню. Из-под нее торчали широкие икры, руки были выброшены вперед, одна касалась стула, на который он навалил одежду. Левенталь подергал матрац, Олби не шелохнулся, он хотел было его встряхнуть, но подумал-подумал, нервничая, злясь, и решил, что не стоит, себе дороже. Сейчас поднимешь, все утро потом с ним придется валандаться. Но что же с ним делать? Однако — Левенталь глянул на часы — и раздумывать было некогда. Полный дурных предчувствий, он отправился на работу.
И почти обрадовался своему зелененькому металлическому столу под грудой бумаг. В синем квадрате окна, как нарисованное, висело облако. Суетня, вращенье двери, в которую скользили девушки, блистанье и трепет вентиляторов — как-то это успокаивало. Он работал вовсю. К одиннадцати разделался с гранками и пошел к мистеру Бирду обсудить передовицу для нового номера. Милликан, зятек, был тут как тут, сидел рядом со стариком. Но в разговор не встревал. Бирд несколько раз что-то вякал, просто, Левенталь понимал, чтобы власть показать, сразу не поддакивать, а не потому, что имел возражения. Козырек, отделявший пятнистый лоб от остального лица, скрывал выражение глаз, но, судя по кое-каким приметам, он был очень даже доволен. Рот, челюсть явно это показывали. «Ну так как? По зубам мне ваша несчастная текучка?» — Левенталя подмывало спросить. Но ничего он такого не спрашивал, поглядывал как ни в чем не бывало. А самого пронзало мстительное чувство. «Значит, все утрясли», — кинул он. Никто ему не ответил. Левенталь держал паузу чуть не минуту, пока не выжал из Бирда кивок, и только тогда прошагал к двери. Отнюдь он не мнил себя незаменимым, но могли же они когда-никогда признать, что он стоящий работник, не сдохли бы. При всех своих заботах и бедах он все исполняет нормально, все подгоняет к сроку. И Бирд прекрасно соображает, какой у него уровень, потому и сказал тогда ту пакость мистеру Фэю. «Ему одно важно, — думал Левенталь, — лишь бы не признавать, что кто-то вообще ему нужен для дела. Хочет, чтоб был только он, он один, единственный, главный. Современным делом так не руководят. Ну и останется при пиковом интересе».
