— Ну пока, — бросил Левенталь безразлично, почти не останавливаясь: смотрел на светофор. Но Олби шел за ним, слегка приотстав.
— Я вот хотел спросить. Деньжат не подбросите? Долларов пять?..
— Чтоб начать новую жизнь? — Левенталь все еще на него не смотрел.
— Сами же предлагали, недавно.
— Объясните, почему я обязан вам что-то давать? — И Левенталь посмотрел ему прямо в лицо.
Олби на это ответил робкой, несколько жалкой улыбкой, тогда как Левенталь, наоборот, теперь почувствовал себя куда уверенней.
— Вот объясните, — он повторил.
— Вы же сами предлагали. Я отдам, — Олби опустил глаза, и как-то странно задергались у него не только опущенные веки, глазные яблоки, — даже виски.
— Ну как же. Вы ведь человек чести.
— Я хотел бы занять долларов десять.
— Ага, надбавили. Вы раньше сказали пять, пять я вам и дам. Но предупреждаю — если вы заявитесь пьяный…
— Об этом вы не волнуйтесь.
— Волноваться? Делать мне больше нечего?
— Я не пьяница. Не настоящий.
Левенталь, в общем, хотел спросить, кто же он тогда, кем себя считает на самом деле. Но он только бросил насмешливо:
— А я и поверил, когда вы рассуждали, какой вы отчаянный, — открыл бумажник и вытащил пять однодолларовых купюр.
— Весьма признателен, — сказал Олби, сложив деньги и застегнув нагрудный карман рубашки, — все до последнего цента отдам.
— Хорошо, — сказал Левенталь сухо.
Олби пошел прочь, а Левенталь думал: «Если он выпьет хоть рюмку — а он же думает, одна рюмка, и всё, и на этом конец, — он выпьет вторую и потом еще десять. Все они такие».
В тот вечер Левенталя поджидало письмо от Мэри. Он тянул его из ящика, благодарный судьбе. От намеков Олби он мучился больше, чем сам догадывался. Он их отметал. Какие, собственно, основания изводиться? Но бывают ведь совпаденья; скажут про что-то, а там, глядишь, и случится. Он поддел пальцем клинышек, разорвал письмо. Пухлое. Он сидел на ступеньках и читал, ничего не замечая вокруг, отдаваясь своему счастью. Письмо было помечено вечером вторника; она только вернулась из гостей, ужинала у дяди. Спрашивала про Микки — Левенталь все тянул, не сообщал, никак не мог решиться, — немножко жаловалась на мать. Как с ребенком с ней обращается, просто смешно. Не варит кофе на двоих, считает, что дочь обязана пить молоко, никак не возьмет в толк, что она у нее не только взрослая, не такая уж и молодая. Сегодня утром вылезли на свет несколько седых волосков. Старушка! Левенталь улыбался, но нежная тревога сквозила в улыбке. Он перевернул страницу. Времени у нее уйма, делать в общем-то нечего, вот она и накупает себе всякой всячины, шьет штаники, украшая кружевами со старых маминых блузок «во вполне приличном состоянии, и очень хорошенькими, как ты убедишься, когда я приеду». Дальше шло про племяшек. Он поднес бумагу ко рту, как бы пряча зевок, и к ней прижался губами.
Была бы она еще в Балтиморе, он бы рванул туда на выходные. А из Чарлстона не поспеешь обратно ко вторнику, разве что самолетом. И там же теща, в Чарлстоне, только что овдовела, с ней, трудно, наверно. Да и осталось-то всего ничего потерпеть, а там уж Мэри будет в его полном распоряжении и все уладит. И все будет хорошо. Она умеет все поставить на место.
От мыслей о встрече еще тягостней было входить к себе в дом. Он послушал под дверью. Не хотелось снова попасть врасплох. Ни звука. «Пусть только явится пьяный, — думал Левенталь, — об одном прошу».
За несколько дней квартира запакостилась. Раковина заставлена посудой, объедками, пол в гостиной завален газетами, переполненные пепельницы, вонь. Приуныв, Левенталь распахнул окна. И куда подевалась эта Вильма? Ведь всегда приходила по средам? Может, Мэри забыла сказать, чтоб являлась в ее отсутствие? Решил попросить миссис Нуньес завтра прибрать. Взял одну пепельницу, понес в уборную. Там было скользко. Вцепился в заслонявшую душ клеенку: мокрая. Ноги в темноте наткнулись на что-то сырое, нагнулся и поднял свой легкий халат. Быстро, злобно шагнул в гостиную, расправил текучий халат на свету. Обнаружились отпечатки ботинок и вокруг кармана голубые разводы, по-видимому от чернил. Он вывернул карман: рекламки, визитная карточка Джека Шифкарта, шутя запущенная в Шлоссберга, и, мятые, замызганные, те две открытки, которые несколько недель назад он получил от Мэри. В совершенном бешенстве он швырнул в бак этот халат. С перекошенным лицом, задыхаясь от ярости. «Сволочь поганая!» — почти невнятно, с трудом, выдавил из себя, одолевая невозможную пробку в горле. Отшвырнул стул от бюро, хлопнул доской, повыдергал бумаги из ящиков, стал пробегать глазами — будто в таком отупении и слепоте можно определить, чего не хватает. Деревянными, неслушающимися руками он их расправлял: письма, счета, расписки, рецепты, которые Мэри хранила наклеенными на картонки. Свалил это в кучу, выхватил записную книжку и, пнув доску коленом, все побросал в ящик, книжку заодно. Ящик запер, положил ключ в нагрудный карман, сел на кровать. И все держал в руках письма и вырезки, которые вынул из кармана халата. «Я убью его!» — крикнул громко, с силой огрел кулаком матрац у себя между коленями; и умолк, и распахнул большие глаза так, будто силился вскрыть внутреннюю пустоту чем-то острым извне. С нажимом тер лоб. А взгляд уже бежал по строкам тех открыток, по тайным словам, предназначавшимся только ему. Встречались кое-какие отсылки и сокращения, никому больше не понятные; смысл остального трудно было не ухватить. И так их таскать, держать при себе, чтоб заглядывать! При этой мысли шею и плечи Левенталю залило горячей волной. Сволочь, гад, ничтожество! Его мутило. Но если Олби их увидел случайно… ах, все равно омерзительно. Да нет, какое случайно; рылся в тряпках, в бюро — карточка Шифкарта тому доказательство, он же точно помнит, он ее спрятал, — нос совал в письма, вот эти две открытки и придержал, поразвлечься захотел. А может, и ранние письма Мэри он видел, письма примирения, после разрыва? Да, они где-то в бюро. Может, потому он сегодня и подпускал свои шпильки насчет брака и прочее? Может, конечно, и просто так болтал, наобум, вдруг заденет. Кого бы не задело. Опять Левенталя ужалила мысль о том эпизоде, перед женитьбой, о поведении Мэри. До сих пор никак не доходит. Как могла она так поступить? Но ведь сто лет назад решено принять за факт и перестать удивляться. А Олби небось те письма читал — и какая возможность роскошная! Мэри в отъезде, почему ж намек не подпустить? Одного не учел — старинный соперник Левенталя умер. От сердечной недостаточности, два года назад. Шурин сообщил, когда приезжал погостить. Так что в письмах не отражено.
Себя он убеждал: «Много понимает такой грязный пьяница в такой женщине, как Мэри».
17
И темнело. Он не стал зажигать лампу возле постели, сидел, держа открытки в руке, ждал Олби, прислушивался к шагам и вместо них слышал пестрые звуки улицы, грохот радиомузыки из-под пола, скрип канатов лифта-подносчика; вопли мальчишек взлетали над спутанной разноголосицей, четкие, как над костром искры. Солнце садилось, и цветные, сияющие облачные очесы стекали, все набирая темп, в серость и синь, а на фасадах, поверху, остерегая пилотов, проступали огни, как сторожевые сигналы вдоль берега. Левенталь смотрел сквозь волнистое стекло, как сквозь водную толщу из глубока на поверхность. Воздух отдавал солью. Веял бриз; вздувал шторы, гремел на полу газетами.
