– Убить его голыми руками? А ты не объяснишь, как его выманить из такой роскошной норы?
Мишель взял острый камень, сдвинул в сторону спальник и принялся чертить на коремате: с одной стороны пещера, посредине палатка, с другой стороны ледник.
– Еды у него хватает, а вот воды нет. Сейчас он устроил себе оргию, но очень быстро поймет, что после сытной еды, полной натуральных солей, хочется пить. Без еды продержаться можно, без воды – нет.
Фарид пожал плечами:
– Да ведь ты столько льда туда натаскал.
– Он ничего не сможет с ним сделать. Можно погибать от жажды на снежной равнине. Если не сможешь растопить снег, все равно умрешь. Это проще простого.
Здоровой рукой Мишель начертил крест между левой стеной и передней стенкой палатки:
– Вот тут, где падали сталактиты, есть небольшое углубление. В нем можно устроить лужу. Объясняю план. Надо натопить три-четыре кастрюли воды, ровно столько, чтобы образовалась жидкая поверхность, и поставить рядом фонарь, чтобы пес из своей галереи видел отсвет. А мы спрячемся в палатке и будем ждать, когда он придет пить. И тогда, в темноте, мы набросимся на него и убьем.
Это подло. Я представил себе отощавших, голодных львов, которые прячутся в саванне возле лужиц с водой, подкарауливая пришедших на водопой антилоп. Фарид нервно натянул рукавицы.
– Ну, представим себе, что все получилось. Как ты его убьешь? Пес ранен, а весит почти как я. Ты видел, какие у него клыки?
Мишель тряхнул перед ним моей цепью:
– А вот этим. Я ранен, поэтому выйду перед ним и отвлеку его внимание. А вы зайдете с боков или сзади. Один из вас будет его душить, а второй бить цепью повсюду, куда попадет. Если навалиться на него втроем, мы справимся без большого ущерба для себя. Ну, в худшем случае несколько укусов… Но я, как видишь, от этого не умер.
Я встал. Глаза застилали слезы. Не знаю, что на меня нашло, но мне никогда не было так страшно, как сегодня. Неужели я вот так исчезну и от меня останется только дата на мраморной плите? Этот ужас небытия стал осязаемым. Меня затошнило. Мы с Франсуазой даже никогда не рассматривали эту ситуацию с такой точки зрения. То есть что я уйду раньше ее. Даже представить себе было невозможно надпись на нашей могиле: «Жонатан Тувье, 1960–2010; Франсуаза Тувье, 1963–». Мой мозг слишком привык к обратному порядку. Мне хотелось завыть. Если я сейчас не заставлю себя действовать, жить любой ценой, то, наверное, засну и уже никогда не проснусь.
Сдержав вздох, я поднялся и бросил:
– Ладно. Сделаем, как сказал Мишель. Надо приготовить приманку.
Потом посмотрел Фариду прямо в глаза:
– А к Поку я выйду сам. И сам его убью.
24
…Не знаю, Франсуаза, говорил ли я тебе когда-нибудь о Гёране Кроппе. 16 октября 1995 года он выехал из Стокгольма на велосипеде, который был специально оборудован, чтобы везти 140 килограммов снаряжения. Из Швеции он направлялся в Катманду. Это тридцать тысяч километров каторжной работы педалями. Плюс ко всему в Румынии его ограбили, в Пакистане на него напали, а в Иране он получил по голове бейсбольной битой. Слава богу, что на нем была каска. В начале апреля он, целый и невредимый, приехал к подножию Эвереста. После километров и километров акклиматизационных подъемов он первого мая вышел из базового лагеря к вершине без кислорода. И вот, когда он уже достиг высоты 8748 и до «крыши мира» оставалась всего сотня метров, он вдруг решил повернуть назад.
Если бы предельно измотанный Кропп все-таки взошел на вершину, он, наверное, умер бы на спуске. Так часто бывает: когда жизнь тоненькой струйкой вытекает из запекшихся губ, мы понимаем, как она драгоценна. Большинство людей, испытавших это состояние, ценят жизнь гораздо больше, чем смерть в ореоле славы. Кропп горам не изменил, он просто поступил так, как должен был поступить.
Поверни назад и ты, моя Франсуаза. Не поднимайся на вершину одна, подожди меня, и настанет день, когда мы с тобой взойдем вместе.
Первое письмо, которое Жонатан Тувье оставил в больничной палате Франсуазы за два дня до того, как в информационной картотеке появился донор костного мозга и перед ними забрезжила надежда
Лужица воды поблескивала как раз на линии моего взгляда. Мое дежурство. Я лежал в палатке, наблюдая и чутко прислушиваясь. Поверхность воды была гладкая и неподвижная. Только изредка капля, упавшая со сталактита, пускала по ней крошечные волны.
Чтобы сделать приманку более привлекательной, мы прикатили камень, на который наклонно, чтобы получился отблеск, положили каску. Нам понадобилось гораздо больше кастрюлек воды, чем поначалу рассчитывал Мишель. В общей сложности с полдюжины, не считая воды для наших нужд. По моим подсчетам, в лучшем случае нам удастся согреть еще две полные кастрюли, пока не кончится газ. Сколько времени мы ждали, я не знал. Может, три часа, может, четыре, а может, и пять. Наше дыхание осипло, в животе урчало, глаза слезились. Мишель еле слышно разговаривал сам с собой, уставясь в ладони, и время от времени совершал какой-то странный жест, словно отмахивался от мух. Я, чтобы не заснуть, мысленно составлял список самых высоких вершин каждого континента.
Мы дежурили по очереди, улегшись у входа в палатку. Фарид продолжал крутить колесики замка, но все медленнее и медленнее. И не позволял мне прикасаться к нему. На разговоры у него уже не было сил: его все сильнее била лихорадка. Мишель что-то бормотал под своей каской, временами впадая в бред. Мы больше не разговаривали и выходили наружу, только чтобы помочиться. Все больше и больше нас поглощало собственное бессилие.
И снова наступил мой черед дежурить. Я с трудом проснулся. Не хватало мужества вылезти из грязного спальника, покинув нагретое гнездышко. Там так легко можно было бы умереть. Я оделся, сунул босые холодные ноги в ботинки. Не знаю, подолгу ли мы спали, но думаю, все дольше и дольше. Моя кровь текла медленно, шумно; она загустела и замутилась, как древесный сок. Ушной термометр показывал 35,9°. Помню, на склоне Фиц-Роя, в Патагонии, у меня было 34,4°, предел, за которым организм теряет жизнеспособность. Но тогда я мог повернуть назад. А здесь…
Не знаю, какая температура была у Мишеля, он, похоже, термометром не интересовался. Что до Фарида, то его лоб горел. Теперь он носа не высовывал из спальника. Ему было очень плохо, и я за него опасался. Если в ближайшее время он не поест, то не перенесет термального шока, когда спадет температура. Мне хотелось его спасти.
Я пошарил рукой в кармане рубашки, нащупал кусочек апельсиновой корки и разделил надвое. Начав медленно жевать корочку, я ощутил, какое это блаженство, когда во рту что-то есть.
Когда я засыпал, мне все время что-то снилось. Как правило, кошмары, не имевшие никакого отношения к моей жизни. Какие-то бесформенные тени вперемешку с геометрическими фигурами, без связи, без логики… Никакого цвета, солнца, света. Просыпаясь, я отчаянно мечтал о детском питании, о палочках вяленого мяса, о пеммикане, о сублимированных концентратах, которые мы через силу ели на высоте. Теперь при одной мысли о них я истекаю слюной. Я бы слопал целый ящик этих палочек. Язык у меня растрескался от голода и болел. И вот что странно: черный револьвер стал казаться серым, а голубой газовый баллон – зеленым. Я знал, что он голубой, но мои глаза теперь постоянно видели его зеленым. Мишель сказал, что он уже давно его видит зеленым. Этот зеленый слишком яркий, и я его ненавижу. Теперь я стал различать только красный, черный и зеленый. Чувства мои притупились. В ушах все время шумело, и мне стало казаться, что среди падений камней и ледышек я различаю замедленное дыхание смерти.
