Завернувшись в спальник, Фарид смотрел на меня со слабой улыбкой, и его растрескавшиеся от лихорадки губы непрестанно шептали: «Спасибо… Спасибо…» Ему было бы так просто сдаться и уйти из жизни, но он цеплялся за свое земное существование. Я подошел к нему и тихо сказал:
– Ты как-то сознался, что жалеешь о том, что сделал мне. О чем ты говорил?
– Я… я никогда этого не говорил…
– Нет, говорил… Расскажи, я тебя прошу.
– Скажи-ка… Мне вот что хотелось знать… Когда ты был молодым и твой отец тебя лупил почем зря… И потом, когда ты терся об мою спину… Ты был гомиком или бисеком, а?
Я отвернулся, стиснув зубы. Из галереи донеслось какое-то потрескивание. Мы сразу его узнали, и языки у нас мгновенно набухли. Так скворчит мясо в раскаленной кастрюле. Черт побери, я просто залился слюной, как охотничья собака при звуке колокольчика. У меня даже нет больше сил ненавидеть себя.
Плоть живет за счет плоти, за жизнь платишь жизнью. Я без конца повторял эту фразу, я ею заболел. Она меня поддерживала, она так здорово подводила итог эволюции видов и доходчиво объясняла, что жизнь существует, потому что существует ее противоположность. И одно необходимо другому.
Ну вот вернулся Мишель, возле палатки послышались его тяжелые шаги. Пламя горелки колыхалось в такт его движениям. Мой язык быстро пробежал по губам: против павловского рефлекса не попрешь. Мне стало стыдно. Фарид приподнялся на локтях, от лихорадки он был весь красный как рак, а глаза превратились в две желтые точки.
Мишель медленно поставил на землю погашенную лампу, две дымящиеся тарелки и кастрюлю. Из-под маски несло алкоголем, – должно быть, он принял изрядную дозу у себя в пресловутом «холодильнике». Руки у него были замараны смертью Пока. Невероятный запах жареного мяса распространился повсюду и обжег мне ноздри. Запах сладостный и чудовищный. Если бы у меня оставались силы, я бы вскочил и убежал.
Согнувшись до самой земли, я мутными глазами мрачно покосился на содержимое тарелок и кастрюли. Там дымилось мелко нарезанное мясо, и его было много. Мишель отлично его приготовил, обойдясь только острым камнем и горелкой. Оно напоминало обжаренные кусочки говядины, плавающие в растопленном жире. Я обожаю говядину и весь растопленный жир, какой только есть в мире.
Голод против воспоминания о моей собаке. Физиологическое против духовного. Кто кого? У меня в животе завязалась ужасающая первобытная битва. Кончиками пальцев я взял кусочек «этого», уронил обратно, потрогал большим пальцем… А Фарид не углублялся в метафизические рассуждения: придвинул к себе тарелку и отправил кусок мяса прямо в глотку. Он не ел, он жрал, давясь слюной. Его религия запрещала ему есть свинину, но не собачатину. В этот момент он был мне отвратителен. И все было отвратительно.
Мишель лежал на боку и выуживал куски мяса прямо из кастрюли. Под маской его челюсти похрустывали от удовольствия. Фарид тяжело дышал, кашлял, сплевывал и снова нырял носом в тарелку.
– Кайф, – бормотал он между двумя кусками, – какой кайф…
Он посмотрел на меня:
– Давай ешь и ты тоже. Это так вкусно.
Мишель его поддержал, пытаясь меня воодушевить:
– Растопленный жир – это для того, чтобы глотка не забилась. Иначе можно дуба дать от обжорства, и это будет уже полный идиотизм. Давай лопай, убийца, само проскочит. И он похлопал себя ладонью по груди. – Я хотел сказать, собачий убийца. Если выберемся отсюда, никому не скажем. Обещаю…
Я взглянул на мясо. Каждый кусочек напоминал мне о друге. Я всегда думал, что есть судьбы, которым предназначено встретиться. Пок родился почти у меня на руках, у меня на руках и умер. Мы с ним были одно целое. Дух мой бился за то, чтобы я не реагировал, а организм пустил в ход всю свою изобретательность, чтобы я сдался: все железы бешено заработали, чувства обострились, живот разболелся. Желудок у меня наверняка сжался уже до размеров теннисного мяча, но сок выделял без остановки.
В глубине души я знал, что отсрочка ни к чему не приведет. Рано или поздно искушение и голод меня все равно одолеют. И еще я сказал себе, что родные предпочтут узнать, что я боролся до последнего. Что однажды те, кто найдет наши тела, поймут, почему мы так поступили. Я вышел в темноту и уселся в одиночестве возле каменной стены, обхватив голову руками. И стал думать… Жить или умереть… Когда много позже я вернулся в палатку, то был полон решимости, но лицо мое ничего не выражало.
Попросив Мишеля разогреть мою тарелку, я принялся есть своего пса.
Не прошло и пяти минут, как наши тарелки опустели, а желудки наполнились. Фарид вылизал тарелку, не оставив ни грамма мяса.
В этом мире ничто не исчезает.
Все в конечном счете переходит из одного состояния в другое.
29
Я смотрел вниз, но мне, знаешь, мама, не хотелось спускаться. Чтобы взойти сюда, я потратил слишком много сил и провел много ночей без сна. Я так много мечтал об этом… Мне нельзя повернуть назад. Я, как никто, знаю, что нужен тебе и что, вместо того чтобы сбежать, я должен был поговорить с папой. О чем поговорить, мама? Мы не разговаривали друг с другом уже пятнадцать лет. Чтобы выгнать из меня эту «хворь», как он красиво выражался, он предпочитал меня лупить. Спуститься вниз сейчас – это для меня все равно что дать вытечь всей крови и приговорить себя к тому, чего я всегда так боялся: к пустому отцовскому взгляду.
Письмо Жонатана Тувье к матери, написанное очень давно
Обычно, когда 11 ноября
[17]
по улицам города проходил военный оркестр, сначала вдалеке слышался почти неуловимый рокот барабанов, и мы все настораживались. Затем проявлялись трубы, валторны и тромбоны – так сказать, дудки, и все сразу вспоминали: «Ух ты, а ведь сегодня одиннадцатое ноября, и будет парад».
И тогда все не спеша надевали пальто и выходили на крыльцо, чтобы насладиться зрелищем. Все шло своим чередом, парад проходил, и жизнь продолжалась, словно ничего и не было.
Другое дело – спонтанный праздник. Он о себе не объявляет заранее.
Увеселения начал Мишель. Трубы зазвучали неожиданно, когда он нес кастрюлю с нарубленным льдом. Я видел, как он замер, свел колени и спустил штаны с такой скоростью, с какой Счастливчик Люк
[18]
не стрелял в собственную тень. Мишель даже не попытался спрятаться, уйти в темное местечко. Нет, процесс происходил демонстративно, на глазах у всех, при полном освещении и во всем блеске. Зрелище открывалось апокалиптическое: человек в железной маске сидел на корточках и его зад висел над землей сантиметрах в десяти. Эх, был бы у меня фотоаппарат…
