– Завтра будет видно. Но сначала надо набраться сил. Поесть, поспать. Я падаю от усталости…
Я подвинулся и, зевая, залез в спальник Фарида. Из головы не выходил эпизод с термометром. Но я же не дебил. Может, они оба мне врут. Сговорились и хотят свести меня с ума. Надо не спать во что бы то ни стало. Мишель взял острый камень и сидел неподвижно, задумавшись.
– Есть еще одно дело, которое я хотел бы перед сном сделать сам… если позволите.
Он начертил на коремате еще одну вертикальную полоску. IIII II.
– Уже семь дней. Мы целую неделю сидим в этой дыре… А для меня это особый момент.
Похоже, он был взволнован. Ничего больше не говоря, он, как обычно, занял свое место слева. Мне стало любопытно:
– Что за особый момент?
– Извини, но это очень личное.
– Значит, не надо было и начинать, – проворчал Фарид. – Говори, раз уже начал.
– Не вижу ничего более личного, чем раздеваться друг перед другом догола, – добавил я.
Мишель протяжно вздохнул и уставился на свои перчатки:
– Полагаю, что со вчерашнего дня я кое-что сделал для Седрика. Я долгие месяцы носил это в сердце. Седрик умер в больничной палате, а я сидел рядом и все гладил его по лицу. В то время ничего нельзя было сделать. Ему было восемь лет. – Мишель взглянул на меня. – Синдром выжившего проявляется только в горах, поверь мне… У тебя на глазах погиб друг, но у меня-то умер сын. С этой драмой смириться невозможно. А как ты думаешь, что хуже? Потерять лучшего друга или сына?
Я отодвинулся от Фарида и положил руки под голову, глядя в пустоту. Мишель погасил горелку, и мы оказались в полной темноте.
– Хуже всего собственное бессилие, – ответил я.
– Ну, ты еще мог предотвратить трагедию. Не знаю, были ли вы в связке, к примеру. Но в моем случае это была болезнь. И с этой ужасной болезнью ничего нельзя было сделать.
Меня начала бить дрожь.
– С Максом что случилось, то случилось. Мы не связались, и он сорвался. Таков закон гор.
– Закон гор… Закон болезни…
Я вздохнул:
– А вот я ейчас должен находиться рядом с моей Франсуазой в больнице. Она ждала меня для очень важного дела. Скажи, Мишель, ты веришь в шанс?
– Мне что, правда надо тебе отвечать?
Я глубоко вздохнул. С того дня, когда я убил Пока, мне все время хотелось плакать. Отвратительное ощущение.
– А я вот верю. Больше чем когда-либо.
Я прикрыл глаза. Франсуаза… Губы у меня задрожали.
– И я должен был проводить ее в операционную и крепко держать за руку. Врачи сказали, что жить ей осталось не больше месяца. Если не появится шанс, болезнь вступит в завершающую фазу. У Франсуазы лейкемия. Мы два года искали донора костного мозга, вероятность его найти была один на миллион, понимаете вы это или нет? Я исколесил всю Францию, все центры трансплантации, написал сотни и сотни писем, сделал тысячи телефонных звонков, и все без толку. А потом… потом несколько недель назад чудо случилось само собой, в национальной картотеке появился подходящий донор. Франсуаза должна была… поехать для трансплантации в Гренобль, и это… так неожиданно.
Я сжал кулаки:
– Когда я отсюда выберусь, я снова увижу жену такой, какой она была раньше. Свою красавицу Франсуазу. Мы поедем путешествовать, она окрепнет. Мы наверстаем потерянное время вместе с дочерью. Все…
Закончить фразу я не успел.
Что-то холодное сдавило мне горло и перекрыло дыхание.
Мишель склонился надо мной и душил меня моей собственной цепью.
33
Я думаю, что в критической ситуации сначала срабатывает инстинкт, потом возникают чувства и только потом включается разум. Этим и опасны экстремальные ситуации: инстинкт может подтолкнуть нас к поступкам, противоречащим здравому смыслу. В такой момент невозможно понять, что правильно, а что нет…
Личные записки Жонатана Тувье, 1983
Отплевываясь, я повернулся на бок. В глазах было темно, голова кружилась. Я уже совсем задыхался в слизи, как вдруг в легкие ударила сильная струя воздуха. Я рывком сел, оглушенный, ничего не соображая, не в состоянии вспомнить, что произошло. Кто-то снова зажег свет. Мишель сидел, расставив ноги и обхватив руками голову, и плакал. Фарид стоял рядом, тяжело дыша и глядя на меня. Щека у него была в крови, из разбитой губы тоже сочилась кровь. Наверное, когда я отключился и умирал, он, несмотря на высокую температуру, бросился на Мишеля и попытался, как мог, меня защитить.
Дрожа всем телом, я дополз до кастрюли и налил себе стакан воды. Пока пил, половину пролил на куртку. Я все еще кашлял и задыхался. Мишель ткнул в меня пальцем:
– Дерьмо, вот ты кто! Надо было тебя убить! Идти до конца и давить, давить…
Фарид присел на корточки и смочил водой щеку.
– Что тут происходит? Да ты совсем пьян!
– Что происходит?
Мишель, всхлипывая, принялся бить кулаками по земле:
– Оказалось, что тем самым донором костного мозга должен был стать я.
Я поднял к нему помертвевшее лицо, стакан выпал у меня из руки и покатился по земле. Первой мыслью, пронизавшей сознание, было «я хочу умереть».
Я хотел умереть.
Ничего не соображая, я вскочил и с криком бросился прочь из палатки. Сразу стало темно. Я добежал до крепления цепи и выдергивал ее, пока в кровь не расцарапал пальцы. Затылок обожгло ледяным холодом, и я услышал щелчок револьверного барабана. Рука сжала револьвер, дуло оказалось у виска, и я все нажимал и нажимал на курок. Ничего. Я снова закричал. Какое право они имели отнять у меня эту пулю? Она предназначалась мне!
– Так вот оно что! Вот что было предначертано!
Я орал в пропасть, мне хотелось голосом разорвать в клочья нутро «Истины», изранить ее и плюнуть ей в морду. Теперь ничто не имело значения, ничего больше не существовало. Я упал на колени. Я тут прикован, а Франсуаза умирает, одна, в безликой стерильности больничной палаты.
Кто-то погладил меня по голове.
– Франсуаза?
Я поднял глаза. Лицо моей жены постепенно растянулось и изменилось, волосы закурчавились. Это Фарид прижался ко мне. Я обнял его за шею и заплакал у него на плече. Ногти мои впились ему в спину.
– Франсуаза… Франсуаза…
А сзади гулко разносился жесткий, непримиримый голос Мишеля:
– И меня заставили пройти весь этот ад только за то, что я захотел спасти чью-то жизнь? Да что же ты сделал такого ужасного? Ладно, я оказался в дураках. Но ты-то? Ты?
В слезах, я покачал головой и вернулся в палатку:
– Я ничего не понимаю, Мишель. Клянусь, я ничего не понимаю.
