Я лежал на матрасе абсолютно голый. Тело мое было в плачевном состоянии: все в синяках, порезах и каких-то больших темных пятнах. Кожа обтягивала ребра, все кости выпирали. Я быстро скользнул глазами к правой руке, лежавшей вдоль туловища.
И увидел невозможное. Я заморгал. Нет, наверное, я бредил. Рука была цела. Стиснув зубы, мне удалось даже пошевелить пальцами. Потом, сам не знаю как, моя левая рука, в которой торчал катетер для капельниц, сама собой поднялась и поднесла правую кисть к глазам. Пальцы на ней растрескались, почти почернели, но они были целы, все пять.
– Но этого… этого не может быть. Рука… кисть… Почему она здесь? Ведь он… он же ее отрубил…
Я двигал пальцами и улыбался, хотя губам было больно. Врач поскреб себе подбородок. Теперь я его видел ясно. Он был довольно молод, над черными глазами взлетали тонкие брови. Я повернул голову. Слева какое-то зеленое растение, в окне – уголок голубого неба. Цвета, звуки… По моей щеке стекла слеза, и я принялся хохотать.
– Так я живой? Я и вправду живой?
Второй врач, стоявший в сторонке, подошел ко мне вплотную и положил на кровать пластиковую папку-уголок. Первый врач, наоборот, отошел в сторону.
– Могу вас заверить, – сказал второй. – Месье Тувье, я доктор Патрик Пармантье, психиатр.
Мой смех сразу оборвался, а радость испарилась. Я с трудом сглотнул слюну:
– Психиатр?
– Согласитесь, что после того, что с вами произошло, присутствие психиатра вполне оправданно?
Он улыбался. На вид ему было около сорока, темные волосы уже начали редеть. Я повернул голову в другую сторону. Желтые стены, серо-голубой плиточный пол, снующие в коридоре тени и все эти чудесные звуки. Откуда-то доносился даже детский плач. Я вздохнул полной грудью. Как здорово пахнут лекарства… Впервые в жизни я был счастлив оказаться в больнице.
Я снова повернулся к нему:
– Число… Скажите, какое сейчас число. Пятое или шестое марта? Я пропал двадцать пятого февраля. Думаю, прошло дней восемь.
– Восемь дней? Почти вдвое больше. Сейчас четырнадцатое марта.
– Четырнадцатое? Но…
Я сел, морщась от боли. Голова кружилась. Врач надавил мне на плечи, принуждая снова лечь.
– Франсуаза? Клэр? Где Клэр?
– Всему свое время. Похоже, вся эта история до крайности сложная, и мы будем в ней разбираться не спеша.
Я снова вскочил, несмотря на все его усилия помешать мне.
– Прежде всего скажите, где мои жена и дочь!
Он откашлялся.
– Еще слишком рано…
– Да скажите же, черт возьми!
Он вернулся к коллеге, потом снова подошел ко мне. А мне казалось, будто каждая потерянная секунда отрезает кусок тела. Каждый миг мог стать худшим мигом в жизни, и все могло вернуться…
– Ваша дочь ждет вас в коридоре. Как только она узнала, сразу же приехала на машине вместе с вашими коллегами по работе.
Я откинулся на подушку и раскинул руки.
– Господи, она жива… Спасибо тебе, Господи… А Франсуаза? Что с Франсуазой? Пересадка будет?
Он набрал воздуха и выпалил:
– Ваша жена скончалась неделю назад. Ей стало хуже. Медики утверждают, что она умерла во сне и не страдала. Сожалею и сочувствую.
Ногти мои впились в простыню, из глаз хлынули слезы. В ушах звенело. Я съежился и протяжно застонал.
Тут раздался голос психиатра:
– Мы вас оставим и скоро вернемся. Вы хотите сразу увидеть дочь?
Я кивнул, подтянув колени к подбородку. Губы у меня дрожали.
– А мама… Вы…
Он ответил очень мягко, и от одного его голоса мне стало легче.
– Она в курсе всего. Она знает, что вы здесь. В безопасности. Ей трудно передвигаться и…
– Я бы еще хотел увидеть Мишеля.
Подошла сестра и сделала мне какой-то укол. Врач не ушел и сказал негромко:
– До свидания. Отдыхайте, сейчас вам захочется спать. И воспользуйтесь случаем повидать дочь: она вам принесла целый чемодан одежды. Если бы все зависело только от меня, я бы не позволил вам вставать еще с неделю. Но полиция торопит. А потому завтра или послезавтра, если все пойдет хорошо, мы вас на «скорой помощи» отвезем на то место, где вас нашли. Мы все нуждаемся в объяснениях, понимаете?
Я его не слушал. Игла больно вошла в руку, и я снова поплыл. Тут скрипнула дверь, и я обернулся.
Моя дочь, моя девочка, моя малышка.
Я протянул к ней дрожащую руку, а она бросилась ко мне, прижалась изо всех сил и заплакала. Я вдыхал запах ее волос, ее кожи, ее плеч. Я ощущал ее тепло.
Она оторвалась от меня, дрожа всем телом. Я улыбнулся ей:
– Клэр… Это ты? Это действительно ты, моя девочка?
Она кивнула и постаралась сдержать рыдания. Моя щека ощутила ее ладошку.
– Я думал, ты умерла…
Она улыбнулась через силу:
– Папа, я тебя люблю.
Я еще крепче ее обнял. Ее теплое дыхание ласково щекотало мне затылок. Мне хотелось, чтобы этот миг никогда не кончался. Потом я принялся расспрашивать ее о Франсуазе, я хотел знать о каждом часе, каждой минуте, прошедшей с моего исчезновения. Клэр было трудно отвечать, она ходила по палате, садилась, опять вскакивала. Из ее отрывочных слов я понял, что Франсуаза до конца верила, что я вернусь. Она и заснула с этой мыслью, без страданий.
– Они хотят всерьез заняться тобой здесь, папа. А потом, когда все будет в порядке, ты поедешь домой.
Я чуть отстранился от нее, упиваясь каждой черточкой ее лица. Мне хотелось любоваться этим лицом всю жизнь.
– Тебе кто-нибудь причинил зло? Что с тобой случилось в Турции?
– Никто мне не делал никакого зла, папа. В Турции все прошло замечательно, я набралась отличного опыта.
– А этот мейл из Трои… Это ты его послала?
Она нахмурилась:
– Ну конечно. Кто же еще?
Я протер глаза. Слезы так и лились.
– Клэр, ты должна мне сказать… Ты видела одного человека несколько недель назад? Человека, с которым ты незнакома, но который тебя разыскивал? Он приблизительно моего возраста, высокий, наверняка блондин. Его зовут Макс. Макс Бек.
– Нет, нет. Я не знаю никакого Макса Бека.
Я гладил ее по волосам и внимательно всматривался в глаза, которые теперь меня больно ранили. Такой взгляд был у Макса, она, несомненно, его дочь.
Я силился порыться в памяти и понять.
– А твой латексный манекен, голый и весь какой-то скрюченный… это тебе о чем-нибудь говорит?
Она улыбнулась:
