При этом позиция чехов была далеко не безупречна с правовой точки зрения, т.к. «декларация Чешского союза смешивала... современный принцип самоопределения наций с традиционным для чешской политики требованием «уважения к историческому праву» (Irmanova Е. Копес stariiho sveta // Slo-vanskj prehled. 2001. №. 4. S. 422). Иными словами, чешские лидеры хотели, с одной стороны, создать свое государство в сложившихся еще в средние века границах земель короны св. Вацлава, значительную часть населения которых составляли немцы и силезские поляки, а с другой — присоединить к этому историческому государству Словакию, оторвав ее от другого исторического государства — Венгрии! Что же касается политических представителей самого словацкого народа, то они по-прежнему выжидали, не отдавая предпочтение ни союзу с чехами, ни автономии в рамках Венгерского королевства. Чехословацкая ориентация взяла верх лишь в мае 1918 г., когда на совещании ведущих словацких политиков лидер Народной партии А. Глинка произнес: «Нам пора ясно высказаться, с кем мы пойдем — с чехами или с венграми. Не нужно обходить этот вопрос, давайте открыто скажем: мы — за чехословацкую ориентацию. Наше тысячелетнее партнерство с венграми оказалось неудачным. Нам нужно разойтись».
Умиротворению не способствовала и объявленная императором 2 июля 1917 г. амнистия, благодаря которой на свободу вышли приговоренные к смертной казни за государственную измену К.Крамарж, АРащин, В.Клофач и другие политзаключенные, главным образом чехи, — всего 719 человек. Амнистия поначалу вызвала серьезное беспокойство чехословацкой эмиграции, из рук которой она выбила крупнейший козырь — репрессии властей против славянских подданных Габсбургов. «Преследования...
были для нас большим политическим аргументом перед союзниками (Антантой. — Я.Ш.), — писал Э.Бенеш. — Амнистия лишала нас этого аргумента». Однако возмущение, которое вызвало у австрийских и особенно богемских немцев императорское прощение «предателям», привело к тому, что национальные противоречия в габсбургском государстве обострились еще более.
20 июля 1917 г. на греческом острове Корфу представители Югославянского комитета и сербского правительства подписали декларацию о создании после войны государства, в состав которого вошли бы Сербия, Черногория и провинции Австро-Венгрии, населенные южными славянами. Главой этого «Королевства сербов, хорватов и словенцев» должен был стать монарх из сербской династии Карагеоргиевичей. Корфская декларация провозглашала равенство трех народов будущего королевства и трех религий — православия, католичества и ислама. При этом, однако, в ней обходился вопрос о правах национальных меньшинств — македонцев, албанцев, венгров и других народов. Нужно также отметить, что А. Трумбич и его соратники по Югославянскому комитету в тот момент не располагали поддержкой большинства австро-венгерских сербов, хорватов и словенцев. Многие представители южных славян, заседавшие в венском и будапештском парламентах, продолжали настаивать на широкой автономии в рамках федерализованного габсбургского государства. Так, в мае 1917 г. 33 депутата рейхсрата, представляшие сербов, хорватов и словенцев, выступили с декларацией, требовавшей объединения югославянских земель монархии в автономное государственное образование — но под скипетром Габсбургов!
Однако к концу 1917 г. сепаратистские устремления большей части полйтической элиты славянских народов монархии определились окончательно. Определенную роль в этом сыграли и вести об октябрьском перевороте в России, сразу после которого появился большевистский «Декрет о мире», призывавший к «миру без аннексий и контрибуций» и реализации принципа самоопределения наций. 30 ноября Чешский союз, Югославянский клуб депутатов и Украинское парламентское объединение выступили с совместным заявлением, в котором потребовали, чтобы на мирных переговорах с Россией в Бресте были представлены делегации отдельных народов Австро-Венгрии, поскольку это должен быть «мир для народов и между народами». После того, как О. Чернин отверг их требования, 6 января в Праге собрался съезд чешских депутатов рейхсрата и членов земельных собраний. Присутствовавшие приняли декларацию, в которой уже без всяких оговорок потребовали предоставления народам монархии права на самоопределение и, в частности, провозглашения самостоятельного чехословацкого государства. Премьер-министр Цислейтании Э. Зайдлер (он стал преемником Г.Клам-Мартиница в июне 1917 г.) объявил декларацию «актом государственной измены».
Однако ничего, кроме жестких заявлений, противопоставить национализму власти уже не могли. Больше не помогали даже широкомасштабные уступки. Как вспоминал позднее чешский журналист и политик Й.Пенижек, Карл I «чувствовал, что отношения между чешским народом и династией Габсбургов после войны нужно будет серьезно изменить. Вернувшись в Вену (очевидно, с переговоров с Вильгельмом II в Спа в мае 1918 г. — Я.Ш.), [император] встретился с несколькими чешскими промышленниками. Через одного из них и с моей помощью он... передал доктору Крамаржу предложение... возглавить правительство чешских земель, которое тот мог бы составить сам — с тем, чтобы эти земли пользовались самостоятельностью во всех вопросах, кроме заграничной торговли, внешней политики и армии... [Крамарж] ответил спустя две или три недели кратко: «Теперь уже слишком поздно». Трудно сказать, было ли К.Крамаржу (человеку, которого при Франце Иосифе объявили государственным преступником и приговорили к смерти!) на самом деле сделано такое предложение — кроме мемуаров Пенижека, упоминаний об этой истории больше нет нигде. Но как бы то ни было, ясно, что в 1918 г. чешская политическая элита окончательно превратилась в авангард сепаратистских (или, если угодно, национально-освободительных) движений в дунайской монархии. Эмигранты и политики, остававшиеся на родине, объединили усилия. Активизм умер.
Важным событием, показавшим, что радикальные национальные движения народов Австро-Венгрии приобретают все больший вес в глазах Антанты, стал «съезд угнетенных народов», состоявшийся в Риме в апреле 1918 г. Место его проведения было выбрано не случайно: из всех западных союзников Италия занимала наиболее последовательную антигабсбургскую позицию. Таким образом, «итальянцы, которые вскоре установили в Тироле и Истрии по отношению к местным немцам и словенцам такой порядок, по сравнению с которым австро-венгерский режим даже в худших его проявлениях казался либеральным, — эти итальянцы выступили в роли лидеров угнетенных» (Taylor, 266). Съезд принял заявление, в котором, в частности, говорилось: «Каждый из [угнетенных] народов считает австро-венгерскую монархию орудием германского господства и главным препятствием на пути к осуществлению своих чаяний и устремлений».
В Рим приехали представители польских, чешских, словацких, украинских, югославянских, румынских националистических группировок — в большинстве своем немногочисленных и далеко не всегда влиятельных. Тем не менее все они не стеснялись говорить от лица своих народов, которых на самом деле, как отмечает Ф.Фейтё, «никто не спрашивал. Известно, что многие сербские, хорватские и словенские депутаты рейхсрата выступали против присоединения своих земель к Сербии... Нет и доказательств того, что все население Чехии и Моравии стремилось к отделению от монархии... О демократии и свободной воле народов [в данном случае] действительно вряд ли можно говорить» (Fejto, 202). «Право наций на самоопределение» быстро превратилось из государственно-правового принципа в пропагандистский лозунг и даже больше — в орудие военно-политической борьбы Антанты с ее противниками. Об этом свидетельствовала, в частности, реакция государственного секретаря США Р. Лансинга на «съезд угнетенных народов». «Государственный секретарь хотел бы отметить, — говорилось в его заявлении, — что правительство Соединенных Штатов с большим вниманием... следило за заседаниями съезда угнетенных народов Австро-Венгрии и что национальные программы чехо-словаков и югославян вызывают большую симпатию этого правительства».
