Грачев отвернулся.
– А вот именно потому, что далеко.
Спрятал лицо на секунду, а потом опять посмотрел на меня легко и беззаботно.
– Так помощь требуется?
Я тоже посмотрела на него. Хотела пристальным взглядом прямо в глаза, но почему-то не смогла, только скользнула сверху вниз, как по крутому склону. По лицу, по плечу, по руке, упирающейся в спинку моего стула.
Он действительно, несмотря ни на что, такой весь аккуратненький, ухоженный, чистенький. И вдруг – уродливое пятно. Как рана. Мерзкая, стягивающая кожу, запекшаяся корочка кроваво-коричневого цвета, а вокруг – краснота.
Рана и рана. Я бы и внимания не обратила, если бы она была не на тыльной стороне предплечья, прямо над бледно-голубой, слабо просвечивающей ленточкой сосуда.
– Грачев, это что?
Он не стал выкручиваться и врать, влепил честно, равнодушно и насмешливо:
– Штука такая. «Крокодил» называется.
«Крокодил»?
– То-то ты чешуей покрываешься! – Я тоже сначала попробовала насмешливо, но мгновенно сорвалась и просто заорала: – Грачев, ты совсем идиот? Ты же клялся, что не колешься!
Он ухмыльнулся слову «клялся».
– Подумаешь, один раз. Просто попробовал. Чего страшного-то?
– Грачев! Ты последние мозги выкурил?
Достаточно сделать первый шаг, а дальше идет само собой. Если уже переступил – так чего останавливаться? И тупая уверенность: я смогу справиться со всем, чем угодно! Я – сильнее! Чего страшного?
Да! Полазала я по Интернету. Впечатлило. И впечаталось. Транспарантом. Горящими буквами: «Средняя продолжительность жизни героинового наркомана составляет семь лет от начала употребления наркотика, а наркомана, употребляющего „крокодил“, – не более одного года».
Не думаю, что это только для того, чтобы детишек пугать.
– И куда дальше-то? В морг? Там-то тебе достаточно страшно будет?
– Лиса! Чего ты разоралась? Говорю же: один раз!
Хочу верить! Хочу верить, что так тоже бывает.
И не верю.
– Сделаешь еще раз, я тоже найду такой и вколю себе.
А он – верит.
– Лиса, ты совсем дура?
– А чего страшного-то?
Даже посторонние не сомневаются, что у Мэри проблемы с головой
На ОБЖ проходили помощь при ушибах и переломах: за что хвататься и как накладывать повязки.
Подполковник (на пенсии) разделил класс на группы по четыре человека.
– Так! Один – пострадавший, остальные трое оказывают помощь. Бинтуют согласно схемам.
Я оказалась в одной компании со Светкой, Фокиной и Потатуевой.
– Кого спасаем? – сразу озадачилась Светка.
Есть желающие выглядеть идиотом? Янка сразу зыркнула на Потатуеву – кто еще безропотно согласится на любую унизительную процедуру?
– Меня!
Светка вопросительно глянула, Фокина скорчила рожу, Полинка уткнулась в учебник. А мне захотелось сказать, что я пошутила. Промолчала с трудом.
Подполковник обходил класс, раздавал перевязочные материалы и задания: распределял, у кого лодыжка сломана, кто в живот ранен, кому нужно зафиксировать лучезапястный сустав. Приблизился к нам и у единственных из класса поинтересовался:
– Кто жертва?
Я обреченно вскинула руку, подполковник задумался на мгновение и выдал:
– Травма головы.
– …
Фокина фыркнула и развернула ко мне учебник. На картинке гордо красовался точеный римский профиль в аккуратном белом чепчике, завязанном бантиком под высокомерно приподнятым подбородком.
Кто дергал меня за язык? И какие ассоциации возникли у подполковника при виде меня за секунду раздумья? Я одна в классе оказалась пострадавшей на голову! Неужели судьба?
Урок превратился в тренировку по художественной гимнастике. В воздухе развевались белые ленты и отовсюду звучали раздраженные команды:
– Ногу выше подыми!
– Да, блин! Не дергайся! Замри!
– Аккуратней! Чего так затягиваешь?
За несколько минут до звонка, когда с больными было покончено, а подполковник придирчиво осматривал и дергал кривенькие повязки, дверь кабинета неожиданно распахнулась. Вошел Петя Самолетов.
Прочие раненые торопливо спрятали под парты перебинтованные руки и ноги.
А мне что было делать? Нырять с головой?
Но я даже отвернуться не успела.
Петя уставился на меня, а я уставилась на Петю, пытаясь телепатировать ему в мозг: «Это не я. Это совершенно другой человек». И остальные на него уставились, желая узнать цель визита, но Петя начисто забыл, зачем пришел. Стоял в дверях и не шевелился, безмолвный, как статуя греческого бога в школьном костюме. Подполковник не выдержал первым.
– Самолетов, тебе чего?
Петя очнулся.
– Мне? – пришел в себя окончательно. – Ах, да! Валентин Васильевич, вас директор вызывает.
Говорил подполковнику, а смотрел на меня. Поворачивался к двери, а смотрел на меня. Едва шею не вывихнул. Но в Петином взгляде не было ни любви, ни восхищения. Так пялятся в музее на самый невероятный или жуткий экспонат.
Застрелиться!
По дороге домой Светка изобразила на лице печаль и отчаяние.
– Лиса! Мои меня уже достали. Никакого покоя, сплошные писки, визги и хрюканье. Можно, я у тебя переночую?
Я запнулась на ровном месте. Я даже представить не решилась, что будет, когда Светка узнает о Грачеве.
Я ей и так не обо всем рассказываю. Она, например, не в курсе ни по поводу Сокольникова, ни по поводу Самолетова. Не могу сознаться. Наверное, стесняюсь. Или не вижу смысла.
