— А вы не боитесь мести настоятеля? Ведь вы нанесли ему смертельный удар, а слова приора совершенно уничтожили его.
— Я был уверен, что негодяй отомстит прелату, — заметил Бруно. — Ах, если бы можно было спасти вас, не причинив вреда настоятелю! Я никогда не пошел бы против него. Мне было крайне тяжело нанести ему этот удар!
— Я вас не понимаю, Бруно, — сказал Гюнтер, с удивлением глядя на своего собеседника. — Вы говорите так дружелюбно о человеке, желавшем вас убить?
— Он приносил меня в жертву своим убеждениям, — ответил Бруно, — он поступил бы точно так же и со своим братом, и с родным сыном, если бы они мешали ему. Он признает лишь одно — могущество и славу католической церкви, и ради нее готов на любое преступление. Люди для него — только средство достижения известной цели, а их тревоги и страдания ему недоступны. Я хотя и осуждаю прелата, но могу понять его побуждения и потому уверен, что он не станет мне мстить; бесполезное зло не доставляет ему удовольствия.
— В вашем тоне чувствуется настоящий Ранек, — заметил Гюнтер с легким упреком. — Вы тоже ни перед чем не останавливаетесь, если идут против ваших убеждений. В этом отношении вы больше племянник своего дяди, чем сын отца. Неужели вы прощаете прелату даже его жестокость к вашей матери?
— Ему — да! — сурово ответил Бруно. — Он ее не знал, она была для него чужой женщиной, выскочкой, насильно вошедшей в его графскую семью. Он не клялся ей в любви, не обещал перед алтарем делить с ней горести и радости жизни. Он причинил ей несомненное зло, но поступил согласно своим убеждениям. Я не прощаю мужу моей матери. Он был обязан защищать ее, он не смел нарушать свою клятву, на нем лежит вся вина в ее несчастной судьбе.
— Вы объяснились со своим отцом? — спросил Гюнтер.
— С графом Ранеком, хотите вы сказать? — сурово возразил Бруно. — Я думаю, он не прочь был бы передать мне свой титул, но я доказал ему, что умею уважать память своей несчастной матери, а потому мы навеки останемся чужими друг другу.
— Не заходите ли вы слишком далеко, — заметил Гюнтер, — граф Ранек...
— Пожалуйста, не будем говорить о нем, — перебил его Бруно. — Это имя вызывает во мне лишь ненависть.
Бернгард замолчал; он ясно видел, что не должен касаться этого пункта, по крайней мере в данный момент.
— Вам придется остаться здесь на некоторое время, — переменил он тему разговора. — Ведь ваши показания понадобятся суду, когда начнется процесс.
— Мои показания закончились сегодня, — с горькой улыбкой ответил Бруно, — больше они не понадобятся, так как никакого процесса не будет.
— Почему? — удивленно спросил Гюнтер. — Ведь не может же суд не возбудить дела, когда у него в руках такие несомненные доказательства преступления?
— Конечно, нет, так далеко не распространяется монастырская власть. Я думаю, что даже сам папа не мог бы заставить закрыть дело. Суть не в том. Не забудьте, что приор находится пока в стенах монастыря, где он останется до тех пор, пока не будут соблюдены известные формальности по его отлучению от церкви. В течение этого времени его заставят отказаться от своих слов, сказанных по адресу прелата, а когда это будет сделано, ему дадут возможность бежать. Не было еще случая, чтобы при таких условиях виновный не скрылся. Каждый отдаленный монастырь охотно приютит беглеца, чтобы избавить его от ненавистного светского суда.
— Вполне возможно. В таком случае нужно предупредить...
— Не предупреждайте никого, — прервал его Бруно, — это все равно ни к чему не поведет. Монастырь ни за что не допустит процесса, который подорвет его престиж, и всегда сумеет скрыть преступника.
— Я все-таки намекну об этом судье, — сказал Бернгард. — Но как бы там ни было, а признание, сделанное приором, навсегда оставит пятно на репутации настоятеля. Само преступление, вероятно, со временем и забудется, но тот факт, что оно было, а, следовательно, может и повториться, потрясет до основания слепую веру в добродетель католического духовенства.
Приезд в Добру прекратил разговор. Гюнтера уже давно ожидали, так как судья поспешил сообщить Рейх о его освобождении. Эта добрая весть совершенно примирила Франциску с судьей, который третьего дня позволил себе такую «неслыханную гадость», как она выразилась об аресте Бернгарда.
Люси с детской радостью бросилась на шею брату и покрыла его лицо нежными поцелуями.
— Вы, конечно, — тот самый отец Бенедикт, о котором нам рассказывал судья, — обратилась Франциска к стоявшему в стороне Бруно. — Ясно, тот самый — другого монаха господин Гюнтер не привез бы к нам! Должна сознаться, что чувствую глубокую антипатию ко всем, носящим на голове клобук. Простите меня, ваше преподобие, но среди этих людей трудно найти что-нибудь порядочное. Вы составляете исключение, так как вы, несомненно, превосходнейший человек, чего, однако, нельзя предположить ни по вашему лицу, ни по вашему платью. Я чрезвычайно рада знакомству с вами.
Бруно отнесся к приветствию незнакомой дамы с видимым удивлением. Он молча поклонился ей и подошел к Люси.
— Я обещал освободить вашего брата и привезти его сюда; как видите, Люси, я исполнил свое обещание.
Рейх была поражена, что ее благосклонный прием был так мало оценен мрачным монахом, — он даже не поблагодарил ее. Но когда она услышала, что он осмелился назвать ее воспитанницу «Люси», причем та зарделась ярким румянцем, ее негодованию не было предела.
Бернгард в свою очередь с удивлением смотрел на сестру.
— Я не знал, Люси, что обязан тебе своим освобождением. Оказывается, это ты разыскала Бруно и просила его хлопотать за меня, а я даже не подозревал, что вы знакомы.
Люси потупилась и ничего не ответила.
— Позвольте мне, господин Гюнтер, поговорить наедине с вашей сестрой, — попросил Бруно. — Не бойтесь результата этого разговора. Люси всегда так избегала меня, что наверно вздохнет с облегчением, когда узнает, что я уезжаю не только отсюда, но даже в другую страну.
Последние слова были произнесены с прежней горечью.
Люси побледнела, услышав об отъезде Бруно, и устремила на него полные тревоги глаза. Бернгард не сомневался больше, что его подозрения были основательны, и молча кивнул головой в знак согласия.
— Что это означает? — спросила Франциска, когда молодые люди вышли в соседнюю комнату.
— Нечто такое, что вы прозевали, несмотря на весь свой ум и догадливость, — ответил Гюнтер и закрыл дверь, чтобы не мешать разговору Люси и Бруно. — Успокойтесь, Франциска, — прибавил он, видя ее волнение, — я тоже ничего не подозревал. Люси с самого начала этой истории проявляла такую самостоятельность, что и конец ее будет зависеть только от нее самой. Да, «дитя» приготовило нам большой сюрприз. Мы считали Люси легкомысленной девочкой, способной только шалить и смеяться, а на деле все было иначе. В трудную минуту она показала себя. Она нашла верный путь для моего спасения, и если бы не моя маленькая сестричка, я не сидел бы теперь здесь, рядом с вами. Да, «дитя» умеет действовать, умеет и чувствовать. Она молча переносила то, что и мы с вами, может быть, не в состоянии были бы перенести. Посмотрим, чем окончится их разговор, действительно ли прощанием, или чем-нибудь другим. Вероятно, последним!
