— Это Хаавасти, — прошептала ему на ухо летчица. — Уилл Сомс.
— Это Уилл Сомс? — переспросил Гамаш.
Он читал об этом человеке. Об одном из величайших живых художников Канады. Его традиционная резьба дышала жизнью, и частные коллекционеры и музеи по всему миру жаждали заполучить его работы. Гамаш полагал, что Сомс жил жизнью затворника и обрел известность именно благодаря этому. Но старший инспектор начал понимать, что на Хайда-Гуаи легенды оживают, ходят среди людей, а иногда попивают черный чай и едят взбитый крем.
Сомс взял вторую скульптуру, перевернул ее:
— Красный кедр.
— Отсюда, — подтвердил Гамаш.
Сомс посмотрел на плывущий парусник снизу:
— Это что — подпись?
— Может быть, вы мне скажете?
— Только буквы. Но что-то они должны значить.
— Похоже, это какой-то шифр. Мы пока еще не разобрались.
— И это сделал убитый? — Сомс поднял скульптурку.
— Да.
Сомс посмотрел на то, что держал в руках.
— Не могу вам сказать, кем он был, но кое-что могу сообщить. Ваш Отшельник не просто боялся — он был охвачен ужасом.
Глава тридцать третья
Проснувшись на следующее утро, Гамаш ощутил через открытое окно свежий, прохладный ветерок, который нес с собой запахи моря и крики птиц, кормящихся из океана. Он повернулся на кровати и, закутавшись в лоскутное одеяло, уставился в окно. Предыдущий день казался теперь сновидением. Проснуться в Трех Соснах, а лечь спать в этой деревеньке народа хайда у океана.
Небо отливало сочной синевой, и Гамаш видел парящих в нем орлов и чаек. Он вылез из-под одеяла и быстро надел самую теплую свою одежду, обругав себя за то, что не взял кальсоны.
Внизу его ждал завтрак: бекон, яйца, тосты и крепкий кофе.
— Звонила Лавина и просила вас быть на пристани к девяти, иначе она улетит без вас.
Гамаш оглянулся посмотреть, с кем говорит домохозяйка.
Кроме него и ее, в комнате никого не было.
— Moi?
— Да-да, вас. Лавина просила вас не опаздывать.
Гамаш посмотрел на свои часы. Времени было половина девятого, и он понятия не имел, кто такая Лавина, где находится пристань и почему он должен туда идти. Он выпил еще чашечку кофе, поднялся в свою комнату, зашел в туалет, потом взял куртку и шляпу, спустился и спросил у домохозяйки:
— А Лавина сказала, какая пристань?
— Я полагаю, та самая, которой она всегда пользуется. Не ошибетесь.
Как часто Гамаш слышал такие слова, а потом все равно ошибался? Он вышел на крыльцо и, вдохнув полной грудью морозный воздух, оглядел берег. Пристаней было несколько.
Но гидроплан стоял только у одной. А рядом молодая женщина-летчик, поглядывавшая на часы. Значит, ее зовут Лавина? К своему смущению, он понял, что так и не спросил у нее.
Он поспешил на пристань и, ступив на деревянную пристань, увидел, что Лавина не одна. Рядом с ней стоял Уилл Сомс.
— Я подумал, вам захочется узнать, откуда берутся эти куски дерева, — сказал резчик, приглашая Гамаша в маленький гидросамолет. — Моя внучка согласилась показать нам. Самолет, на котором вы прилетели вчера, коммерческий. А это — ее собственный.
— У меня тоже есть внучка, — сказал Гамаш, надеясь, что его поспешные поиски ремня безопасности не были замечены; самолет тем временем отвалил от пристани и направился в пролив. — И еще одна на подходе. Моя внучка рисует для меня картинки пальцами.
Он чуть было не добавил, что рисование пальцами, по крайней мере, никого не может убить, но потом решил, что это будет невежливо.
Самолет набрал скорость и начал подпрыгивать на невысоких волнах. И только теперь Гамаш обратил внимание на порванные брезентовые ремни в салоне, тронутые ржавчиной сиденья, продранные подушки. Он выглянул в иллюминатор и пожалел, что так плотно позавтракал.
Наконец они поднялись в воздух, заложили вираж влево и стали набирать высоту, двигаясь вдоль береговой линии. Они летели сорок минут. В кабине стоял такой шум, что им приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Время от времени Сомс подавался к иллюминатору, показывал на что-нибудь — например, на небольшую бухточку — и говорил что-нибудь вроде: «Вот тут впервые и появился человек в двустворчатой раковине. Это наш райский сад». Или чуть позднее: «Посмотрите, это последний девственный лес красного кедра, последний древний лес».
Гамаш смотрел на этот мир с высоты птичьего полета, видел реки и бухты, леса и горы, прорезанные ледниками. Наконец они спустились в бухту, горы вокруг которой даже в этот ясный день были окутаны туманом. Они снизились, заскользили по воде к темной береговой линии. И тут Сомс снова наклонился к Гамашу и прокричал:
— Добро пожаловать на Гуаи-Хаанас. В мир чудес.
Так оно и оказалось.
Лавина подрулила как можно ближе к берегу, на котором появился человек, оттолкнул лодку, запрыгнул в нее в последний момент. У дверей гидроплана он протянул руку, помог старшему инспектору сойти в шаткую лодку и представился:
— Меня зовут Джон. Я хранитель.
Гамаш обратил внимание, что Джон бос, потом увидел, что, пока хранитель гребет, Лавина и ее дедушка снимают обувь и закатывают штанины. Вскоре Гамаш понял почему. Лодка не могла подойти вплотную к берегу. Последние десять футов им нужно было пройти по воде. Он снял ботинки и носки, закатал брюки и перекинул ноги за борт. Почти. Не успел его большой палец коснуться воды, как его ногу и самого Гамаша чуть не подбросило наверх. Он посмотрел на Лавину и Сомса — они улыбались.
— Да, вода холодная, — признал хранитель.
— Ну-ну, принцесса, не бойся ножки замочить, — сказала Лавина.
«Уж не переписывается ли она с Рут Зардо? — подумал Гамаш. — Похоже, в любой компании непременно найдется одна Рут».
Гамашу пришлось не побояться замочить ножки, и вскоре он присоединился к остальным на берегу. Ноги его посинели после нескольких секунд пребывания в воде. Он быстро прошел по камням до пенька, сел, стряхнул с пяток осколки ракушек и мелкие камушки, надел носки и ботинки. Он не помнил, когда в последний раз испытывал такое облегчение. Впрочем, приводнение гидросамолета, вероятно, и было этим последним случаем.
Его настолько поразили пейзаж, хранитель, ледяная вода, что он практически не увидел того, что было вокруг. А вот теперь увидел. На самой кромке леса стояли торжественным полукругом тотемные шесты.
Гамаш почувствовал, как вся его кровь хлынула в самое его нутро, самую сердцевину.
— Это Нинстинц,
[82]
— прошептал Уилл Сомс.
