— В каком порядке они изготовлялись?
— Не помню, какую когда он мне дал, — пробурчал Оливье.
Гамаш посмотрел на него, потом мягко сказал:
— Я спросил не об этом. Я спросил, в каком порядке они изготовлялись. Вы ведь это знаете, да?
— Я не понимаю, о чем вы, — смущенно проговорил Оливье.
И тут Арман Гамаш сделал нечто такое, что Бовуар видел редко. Он с такой силой стукнул кулаком по столу, что деревянные скульптурки подпрыгнули. Как и его собеседники.
— Хватит! Наслушался я!
И вид его вполне отвечал этим словам. Лицо посуровело, на нем появились резкие морщины, словно проявленные ложью и тайнами.
— Вы хоть представляете, в какую переделку попали? — Голос его звучал низко, напряженно, он словно продавливал его через горло, которое грозило вот-вот сомкнуться. — С этой минуты чтобы никакой лжи! Если хотите сохранить надежду на благополучный для себя исход, хоть малейшую надежду, говорите правду. Сейчас же!
Гамаш накрыл своей широкой ладонью фотографии и подтолкнул их к Оливье, который уставился на них будто в ужасе.
— Я не знаю, — заикаясь, проговорил он.
— Оливье, бога ради, прошу тебя, — простонал Габри.
Гамаш теперь излучал гнев. Гнев, разочарование и опасение, что истинный убийца может уйти от ответственности, укрыться во лжи другого человека. Оливье и старший инспектор смотрели друг на друга. Один всю жизнь прятал тайны, другой посвятил себя тому, чтобы извлекать тайны на свет божий.
Бовуар и Габри смотрели на происходящее молча, ощущая эту подспудную борьбу, не в силах никому помочь.
— Говорите правду, Оливье, — проскрежетал Гамаш.
— Как вы узнали?
— Побывал в стране чудес. В деревне Нинстинц на островах Королевы Шарлотты. Тотемные шесты сказали мне.
— Они сказали вам?
— На свой лад. Там одно изображение следует за другим. Каждое рассказывает свою историю и само по себе является чудом. Но если брать их в целом, то история получается более полная.
Слушая эти слова, Бовуар подумал о тех строках, что отправляла ему Рут. Шеф сказал ему, что и они имеют то же свойство. Если их соединить в определенном порядке, то и они расскажут историю. Он опустил руку в карман и нащупал клочок бумаги, подсунутый ему под дверь этим утром.
— Так что за историю они рассказывают, Оливье? — спросил Гамаш.
Понимание пришло к нему в самолете, когда он слышал щебет мальчика, выстраивавшего своих солдатиков в сложном боевом порядке. Гамаш думал о деле, думал о хайда, о хранителе, которому не давала покоя больная совесть и который наконец обрел покой в лесной глуши.
Старший инспектор подозревал, что то же самое случилось и с Отшельником. Он спрятался в лесу вместе со своими сокровищами. Но был найден. Много лет назад. Он сам нашел себя. И стал использовать деньги для затыкания щелей в стене и как туалетную бумагу. Первые издания книг он использовал, чтобы получать знания и скрашивать одиночество. Он ел каждый день с бесценных блюд.
И в лесной глуши он обрел свободу и счастье. И мир.
Но чего-то ему все же не хватало. Или, точнее, что-то мешало ему. Он освободился от грузов житейских, но какой-то груз давил ему на плечи. Истина.
И тогда он решил поделиться ею с кем-нибудь. С Оливье. Но он не мог заставить себя пойти на это. Вместо этого он поведал правду в притчевой, аллегорической форме.
— Он заставил меня пообещать ему, что я никому об этом не скажу. — Оливье уронил голову.
— И вы никому ничего не говорили. Пока он был жив. Вы сдержали обещание. Но теперь должны рассказать.
Оливье молча взял фотографии и разложил их в определенном порядке, над двумя помедлил несколько секунд, один раз поменяв их местами. Наконец они все легли перед ним, рассказывая историю Отшельника.
И тогда Оливье заговорил, по мере рассказа трогая ту или иную фотографию. Мягкий, чуть ли не гипнотический голос Оливье заполнял пространство между ними, и перед мысленным взором Гамаша представал Отшельник, каким он был при жизни. Поздним вечером сидел в своей хижине. Единственный его посетитель напротив него рядом с камином, в котором потрескивают дрова, слушает его историю гордыни, наказания и любви. И предательства.
Гамаш видел, как жители деревни, счастливые в своем неведении, покидают свои дома. И юноша бежит впереди, торопит их. В рай, как думали они. Но юноша знал иное. Он похитил сокровище Горы.
Хуже того.
Он обманул доверие Горы.
Теперь каждая фигура, вырезанная Отшельником, обретала смысл. Мужчины и женщины, которые ждут на берегу, дойдя до края земли. И парнишка, который, дойдя до грани отчаяния, присел от страха.
И тут прибыл корабль, посланный богами, завидовавшими Горе.
Но за их спиной постоянно нависала тень. И угроза чего-то невидимого, но вполне реального. Ужасная армия, собранная Горой. Армия Ярости и Мести, грозящая катастрофой. Гнев питал эту армию. А за всем этим — сама Гора, которую невозможно остановить, которая не знает пощады.
Она найдет всех обитателей деревни. И мальчика найдет. И найдет похищенное сокровище.
Наступавшая армия сеяла смерть и голод, разорение и болезни. Она оставляла за собой пустыню. Хаос вел армию, и хаос воцарялся там, где она прошла.
Бовуар слушал рассказ. Его рука в кармане мяла последнее послание от Рут, он чувствовал, как бумага напиталась потом с его ладони. Посмотрел на фотографии резных скульптурок и увидел жителей деревни, пребывающих в счастливом неведении, увидел, как они медленно преображаются, чувствуя приближение чего-то. А потом уже не чувствуя — зная.
И он, Бовуар, разделял их ужас.
Наконец войны и голод добрались до берегов Нового Света. Долгие годы бушевала война вокруг их нового дома, не доходя до него. Но потом…
Они все посмотрели на фотографию последней скульптуры. На ней жители деревни плотно сгрудились. Изможденные, в драных одеяниях. Они в ужасе поднимали головы вверх и смотрели.
Смотрели на четырех мужчин за столом.
Оливье замолчал. История закончилась.
— Продолжайте, — прошептал Гамаш.
— Это конец.
— А мальчик? — спросил Габри. — Его больше не видно на скульптурах. Куда он делся?
— Скрылся в лесу, зная, что Гора найдет жителей деревни.
— Так он и их предал? Предал собственную семью? Друзей? — спросил Бовуар.
Оливье кивнул:
— Но было и еще кое-что.
— Что?
— Что-то было за Горой. Что-то гнало ее. Что-то вгоняло в ужас даже саму Гору.
— Страшнее Хаоса? Страшнее смерти? — спросил Габри.
