— Если хочешь дружить с ними — отлично, дружи. Почему бы тебе вообще не съехать куда-нибудь к чертям?
— Я не об этом. Я хотел сказать, уж коли мы ничего не можем с этим поделать, то почему бы нам не подружиться.
— У тебя какой-то детский сад получается. Они хотят нас уничтожить. Ты это понимаешь? Когда они пришли в первый раз, я не возражал, но потом они решили похитить наших клиентов, даже наш персонал. Ты думаешь, кто-то будет приходить в твою дешевую маленькую гостиничку, когда появится возможность останавливаться там?
Лицо Оливье покрылось красными пятнами. Габри увидел сквозь редеющие светлые волосы, что краснота захватила даже кожу на голове Оливье.
— О чем ты говоришь? Меня не волнует, приходят люди или нет. Ты это знаешь. Деньги нам не нужны. Я делаю это, чтобы развлечься.
Оливье с трудом сдерживался, чтобы не зайти слишком далеко. Они смотрели друг на друга с такой яростью, что воздух между ними вибрировал.
— Зачем? — спросил наконец Оливье.
— Что зачем?
— Если тот человек был убит не здесь, зачем его сюда приволокли?
Габри почувствовал, что с этим вопросом его гнев ушел, рассеялся.
— Полицейские говорили сегодня, — произнес Оливье монотонным голосом, — что завтра они собираются поговорить с моим отцом.
«Бедняга Оливье, — подумал Габри. — Ему и в самом деле есть о чем беспокоиться».
* * *
Жан Ги Бовуар вылез из машины и уставился через дорогу на дом Пуарье.
Это была развалина. Если ремонтировать, то одной покраской тут не обойдешься. Крыльцо перекосилось, ступеньки казались ненадежными, доски в стене дома кое-где отсутствовали.
В сельском Квебеке Бовуар видел множество таких мест. Здесь поколение за поколением жили одни и те же семьи. Клотильда Пуарье, возможно, попивала кофе из расколотой кружки, которой пользовалась еще ее мать, и спала на матрасе, на котором ее зачали. На стенах наверняка висели засушенные цветы и ложки, присланные родственниками, которые избегали таких экзотических мест, как Римуски, или Чикутими, или Гаспе. А еще там наверняка было кресло, кресло-качалка у окна, близ дровяной плиты. А на кресле — грязноватый шерстяной плед с крошками. Вымыв тарелки после завтрака, Клотильда Пуарье садилась в это кресло и смотрела в окно.
Что она там высматривала? Друга? Знакомую машину? Еще одну ложку?
Может быть, сейчас она смотрела на него?
«Вольво» Армана Гамаша появился из-за вершины холма и остановился рядом с Бовуаром. Двое мужчин некоторое время стояли и молча смотрели на дом.
— Я выяснил насчет морилки, — сказал Бовуар, думая, что этому дому и сотни галлонов было бы мало. — Жильберы, ремонтируя дом, ею не пользовались. Я говорил с Доминик Жильбер. Она заявила, что их цель — максимальная экологичность. Они обработали полы песком, а после этого пользовались тунговым маслом.
— Значит, морилка на одежде убитого не из старого дома Хадли, — разочарованно сказал его шеф.
Это могло стать многообещающей ниточкой.
— Почему мы здесь? — спросил Бовуар, когда они повернулись к слегка просевшему дому и ржавеющему грузовичку во дворе.
Бовуар получил по телефону приказ шефа встретить его здесь, но не знал для чего.
Гамаш передал ему рассказ Мюндена об Оливье, мадам Пуарье и ее мебели. В особенности о стульях Чиппендейла.
— Значит, ее дети считают, что Оливье ее надул? А если ее, то и их? — спросил Бовуар.
— Похоже.
Старший инспектор постучал в дверь. Некоторое время спустя из-за двери раздался раздраженный голос:
— Кто там?
— Старший инспектор Гамаш, мадам. Из Квебекской полиции.
— Я не сделала ничего противозаконного.
Гамаш и Бовуар переглянулись.
— Нам нужно поговорить с вами, мадам Пуарье. Разговор по поводу тела, найденного в бистро в Трех Соснах.
— И что?
Разговаривать через дюймовую толщину выкрашивающегося дерева было довольно затруднительно.
— Позвольте нам войти. Мы хотим поговорить с вами об Оливье Брюле.
Дверь открыла пожилая женщина, маленькая и хрупкая. Она недовольно посмотрела на них, повернулась и быстро пошла внутрь дома. Гамаш и Бовуар последовали за ней.
Дом был украшен именно так, как и предполагал Бовуар. Вернее, не украшен. На стенах все оставалось в том виде, в каком было поколения назад, отчего они напоминали горизонтальные археологические раскопки. Чем дальше шли Гамаш и Бовуар, тем новее были предметы на стенах. Цветы в рамочках, салфетки в прозрачном пластике, распятия, изображения Иисуса и Девы Марии и да, ложки — все это было закреплено на выцветших обоях.
Но в доме было чисто, пахло выпечкой. На столе и полках стояли фотографии внуков, а может, и правнуков. Выцветшая скатерть в полоску, чистая и выглаженная, лежала на кухонном столе, в центре которого расположилась ваза с поздними осенними цветами.
— Чаю? — Мадам Пуарье подняла чайник с плиты.
Бовуар отказался, а Гамаш принял предложение. Она ушла и вернулась с чашками для всех.
— Прошу.
— Насколько нам известно, Оливье купил у вас кое-какую мебель, — сказал Бовуар.
— Не кое-какую. Он много чего купил. И слава богу. Дал мне денег больше, чем любой другой мог дать, что бы там мои дети вам ни говорили.
— Мы с ними еще не беседовали, — сказал Бовуар.
— И я тоже. После продажи мебели — ни разу. — Но это, казалось, мало ее огорчало. — Они все жадные. Ждут не дождутся, когда я умру, чтобы получить наследство.
— А как вы познакомились с Оливье? — спросил Бовуар.
— В один прекрасный день он постучался в мою дверь. Представился. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь на продажу. Первые несколько раз он получил полный отказ. — Она улыбнулась этому воспоминанию. — Но в нем что-то такое было. Он возвращался и возвращался. И в конечном счете я пригласила его в дом выпить чайку. Он приезжал приблизительно раз в месяц, выпивал чай и уезжал.
— Когда вы решили продать ему то, что он хочет? — спросил Бовуар.
— Я как раз подхожу к этой части истории, — отрезала она, и Бовуар начал понимать, как нелегко было Оливье заводить дружбу с этой старой женщиной. — Как-то раз выдалась особенно долгая зима. Снежная. И холодная. И я решила: ну его к черту все это. Продам и перееду в новый дом для престарелых в Сен-Реми. Я сказала об этом Оливье, и мы прошли по дому. Показала я ему все старье, что оставили мне родители. Старые шкафы и комоды. Громоздкие такие вещи из сосны. Все выкрашено в разные идиотские тона. Синие и зеленые. Пыталась соскрести, но без толку.
Бовуар услышал, как вздохнул его шеф, но больше он никак не проявил своего огорчения. Проведя несколько лет рядом с Гамашем, Бовуар знал страсть своего начальника к старине. И еще он знал, что никогда нельзя пытаться сдирать старую краску. Это все равно что снимать с человека кожу заживо.
