Кто из них поступил хуже? Кароль, которая много лет лгала сыну, говоря, что его отец мертв? Или Марк, который перетащил мертвеца в бистро, одним поступком уничтожив их шансы быть принятыми маленьким сообществом Трех Сосен?
Она изгадила их прошлое, он — их будущее.
Хорошенькая команда.
— Прости, — сказала Кароль и протянула к нему руки.
Марк молча подошел к ней и почти упал в ее объятия. Он был высокий, а она низенькая, но все же она удержала его, погладила по спине, прошептала:
— Ну-ну, успокойся.
Потом они сели, пристроив поднос с круассанами и земляничным джемом между собой. Этим утром мир казался необыкновенно зеленым, необыкновенно свежим, начиная от высоких кленов и дубов до травы на лугах. Марк налил кофе, а Кароль плотнее закуталась в шарф. Она смотрела на лошадей, которые паслись в поле, время от времени окидывая взглядом день, который они не должны были увидеть, мир, который они должны были оставить два дня назад. Даже теперь, когда они стояли в тумане, возникало ощущение, что они пребывают в двух мирах.
— Если прищуриться, они почти похожи на лошадей, — сказал Марк.
Кароль посмотрела на сына и рассмеялась. Он корчил гримасы, стараясь преобразовать существа в поле в великолепных гонтеров, которых он и ждал.
— Нет, правда, неужели это лошадь? — Он показал на Честера, который в неясном свете напоминал верблюда.
Кароль вдруг стало очень грустно при мысли о том, что им, возможно, по собственной глупости придется покинуть этот дом. Сад никогда не был так красив, а со временем он будет становиться только краше — будет созревать, различные растения будут смешиваться и расти вместе.
— Меня беспокоит вот этот конь, — сказал Марк, показав на самую темную лошадь, пасущуюся на свободе. — Гром.
— Да-да, — Кароль неловко поежилась, глядя на него. — Что касается этого коня…
— Вдруг он укусит кого-нибудь из гостей? Хотя я совсем не против того, что он сделал с отцом.
Кароль едва сдержала улыбку. Увидеть Великого человека с лошадиными слюнями на плече — пожалуй, это было единственное приятное событие предыдущего дня.
— И что ты предлагаешь? — спросила она.
— Не знаю.
Кароль замолчала. Они оба знали, что предлагает Марк. Если лошадь не научится приличным манерам за месяц, то ко Дню благодарения от нее нужно избавиться.
— «За несчастных слепых пони, что таскают в шахтах вагонетки, — пробормотала она. — И за маленьких загнанных кобыл».
— Что-что? — спросил Марк.
— На самом деле его имя не Гром. Его зовут Марк.
— Ты шутишь?
Но никто из них не смеялся. Марк посмотрел на злобное, безумное животное, которое держалось в стороне от других. Черное пятно на туманном лугу. Словно недоразумение. Ошибка природы.
Еще один Марк.
Позднее, когда Марк и Доминик направились покупать продукты и строительные материалы, Кароль нашла в кухне четыре морковки и скормила их лошадям, которые поначалу не поверили ей. Но сначала Ромашка, а за ней Макарони и Честер осторожно подошли к ней и, нежно прикасаясь губами к ее ладони, взяли морковку.
Однако один остался.
Кароль ласковым шепотом подзывала коня Марка. Соблазняла его. Умоляла его. Стоя у ограждения, она перевешивалась через него, протягивая морковку как можно ближе к коню.
— Пожалуйста, — умоляла она. — Я не сделаю тебе ничего плохого.
Но он не верил ей.
Она вошла в дом, поднялась по лестнице и постучала в дверь маленькой спальни.
* * *
Арман Гамаш взял резную скульптуру и принялся изучать людей на палубе.
Не заметить это было легко, но все равно он корил себя. Теперь это было так очевидно. Маленькая фигурка на корме лодки, присевшая на корточки перед грузной женщиной с большим мешком.
У Гамаша мурашки поползли по коже, когда он вгляделся в лицо маленького деревянного человечка, мальчика, оглядывающегося через плечо назад. Если все остальные смотрели вперед, то этот присел и смотрел в другую сторону — туда, откуда они плыли.
И от выражения его лица у Гамаша кровь застыла в жилах. Застыла, заледенела. Остановилась.
Именно так выглядел ужас. Именно так его воспринимали люди. Маленькое деревянное лицо было передатчиком. И его послание было ужасно. Гамашем овладело почти неодолимое желание оглянуться, посмотреть, что у него за спиной, что там может прятаться. Но вместо этого он надел очки и подался ближе к фигурке.
Молодой человек сжимал в руках котомку.
Наконец Гамаш поставил скульптуру и снял очки:
— Я понимаю, что вы имеете в виду.
Суперинтендант Брюнель вздохнула:
— Зло. Зло преследует этих путешественников.
Гамаш вынужден был согласиться с этим.
— Вам это ничего не напоминает? Не стоит ли эта резная скульптура в списке похищенных произведений искусства?
— В этом списке тысячи наименований. — Она улыбнулась. — Там всё, начиная от Рембрандта и кончая зубочисткой с гравировкой.
— И я уверен, что вы их все помните.
Ее улыбка стала еще шире, она чуть наклонила голову. Он хорошо ее знал.
— Но ничего подобного там нет. Я бы запомнила такую работу.
— Это искусство?
— Если вы спрашиваете, стоит ли чего-нибудь эта работа, я бы ответила, что она практически бесценна. Если бы она оказалась на рынке, когда я работала в музее, то я бы не выпустила ее из рук. Заплатила бы за нее небольшое состояние.
— Почему?
Она посмотрела на этого крупного, спокойного человека. Он был так похож на ученого. Она могла представить, как он величественно движется по коридорам старинного университета в мантии и четырехугольной академической шапочке, а за ним — стайка обожающих его студентов. Когда она впервые увидела его — он читал лекции в полицейском колледже, — Гамаш был на двадцать лет моложе, но и тогда имел внушительный вид. Теперь авторитетный вид давался ему совсем без труда. Его волнистые темные волосы поредели, виски поседели, как и аккуратно подстриженные усы, сам он увеличился в объеме. Как увеличилось и его влияние.
Он многому ее научил. И самый ценный из его уроков состоял в том, что нужно уметь не только видеть, но и слушать. Как он слушал ее теперь.
— Уникальным произведение искусства делают не цвет, не композиция, не сюжет. Это не имеет никакого отношения к тому, что мы видим. Почему одни полотна признаны шедеврами, а другие, возможно сделанные более мастерски, забыты? Почему люди продолжают любить и слушать некоторые симфонии, хотя композитора уже несколько сотен лет нет в живых?
Гамаш задумался. И на ум ему пришла картина, так небрежно поставленная на мольберт после обеда несколько дней назад. При плохом освещении. Без рамы.
