А Марк завидовал Мюндену. Тому, как он прикасается к своему сыну, держит его. Защищает, любит. Готов унижаться ради сына.
— Он в саду, — сказал Марк.
— Спасибо. — У двери Старик Мюнден остановился. — У меня есть инструменты. Если хотите, я могу прийти завтра и помочь. Мы должны помогать друг другу.
«Мой сын, ты будешь Человек». Почему его собственный отец никогда не говорил, что люди должны помогать друг другу?
Марк кивнул, не отдавая себе отчета в том, что сейчас произошло. Старик Мюнден предлагал Жильберам помочь в постройке их дома, он вовсе не хотел прогонять их отсюда. Потому что его отцом был Винсент Жильбер. Его долбаный отец спас его.
Мюнден повернулся к Доминик:
— Кстати, Жена передает вам привет.
— И ей передайте от меня, — ответила Доминик. Потом, помедлив: — Передайте мой привет Жене.
— Непременно.
Они с Шарли вышли в сад, оставив этих троих наблюдать из окна.
Доктор Винсент Жильбер, еще недавно обитавший в лесу, неожиданно стал центром внимания.
Когда молодой человек с сыном подошли к нему, Винсент Жильбер открыл один глаз, глядя сквозь длинные ресницы. Но смотрел он не на отца с ребенком, а на тех троих, что наблюдали за ним из окна.
«Помогай другим», — говорили ему. И он был готов к этому. Но сначала он должен был помочь себе.
* * *
В бистро стояла тишина. Несколько посетителей сидели за столиками перед бистро, грелись на солнышке, наслаждались в спокойствии своим кофе и «кампари». Внутри у окна стоял Оливье.
— Боже мой, старина, такое впечатление, что ты в первый раз видишь деревню, — сказал Габри из-за стойки бара, где он натирал до блеска дерево и наполнял конфетками вазочки, которые сам и опустошил.
В течение последних нескольких дней Габри каждый раз видел Оливье на одном и том же месте — у эркерного окна, откуда он смотрел на деревню.
— Трубочку?
Габри подошел к своему партнеру и предложил ему лакричную трубочку, но Оливье был словно зачарованный. Тогда Габри сам вонзил зубы в трубочку, начав по правилам со сладкого конца.
— Что тебя беспокоит?
Габри проследил за направлением взгляда Оливье и увидел то, что и предполагал увидеть. Явно ничего заслуживающего внимания. Только клиентов на террасе, затем деревенский луг с Рут и Розой. Сегодня на утке был вязаный свитер.
Оливье прищурился, глядя на утку, потом повернулся к Габри:
— Этот свитер тебе не кажется знакомым?
— Какой свитер?
— Тот, что на утке, конечно. — Оливье внимательно посмотрел на Габри, который не умел лгать.
Тот доел остатки трубочки, и на его лице появилось самое озабоченное из его выражений.
— Понятия не имею, о чем ты говоришь.
— Ведь это мой свитер, да?
— Полно тебе, Оливье. Уж не думаешь ли ты, что у тебя с уткой один размер?
— Не теперь, а когда я был маленьким. Где моя детская одежда?
Теперь Габри замолчал, проклиная Рут за то, что та стала выгуливать Розу в обновках. Хотя, возможно, не таких уж и новых.
— Я решил, что настало время от них избавиться, — сказал Габри. — Рут требовались свитера и всякие вещи для Розы, чтобы утка не мерзла осенью и зимой, и тут я вспомнил о твоей детской одежде. Для чего ты вообще ее хранил? Она просто занимала место в подвале.
— И сколько она там занимала места? — спросил Оливье, чувствуя, как внутри у него все закипает, как отказывают тормоза. — Как ты мог? — зарычал он на Габри, и тот, потрясенный, отпрянул.
— Ты же сам говорил, что от этих вещей нужно избавиться.
— Я! Я говорил, что от них нужно избавиться! Но не ты. У тебя не было на это никаких прав.
— Извини. Я понятия не имел, что они тебе дороги.
— Да, дороги. И что мне теперь делать?
Оливье смотрел на Розу, ковыляющую за Рут, которая бог знает что бормотала своей утке, и чувствовал, как слезы жгут его глаза, как эмоции рвутся из груди. Он уже не мог вернуть свои вещи. Не теперь. Они ушли. Ушли навсегда.
— Ты хочешь, чтобы я их вернул? — спросил Габри, беря Оливье за руку.
Тот отрицательно покачал головой. Он даже не понимал, почему его обуяли такие сильные чувства. У него была масса других поводов для волнений. Он и в самом деле собирался избавиться от коробки со своей детской одеждой. И не сделал этого по двум причинам: из-за собственной лени и потому, что не знал, куда ее девать.
Так почему не отдать Розе? Высоко в небе раздались птичьи крики, и Роза с Рут подняли головы. Над ними на юг летела стая уток.
Печаль охватила Оливье. Ушло. Все ушло. Навсегда.
Неделя за неделей шли жители деревни через лес. Поначалу юноша торопил их, все время оглядывался. Он жалел, что позвал с собой семью и друзей. Без стариков и старух, без детей он смог бы идти куда быстрее. Но проходили недели, один мирный день сменялся другим, и его беспокойство ослабевало. Он даже радовался тому, что не один.
Он почти перестал оглядываться, когда появился первый знак.
Это была заря. Только эта заря никогда не гасла. Он не знал, заметил ли это кто-то еще. Ведь в конечном счете это было лишь неяркое сияние вдалеке. На горизонте. На следующий день солнце взошло, но не полностью. На небе застыли сумерки. Но опять же — только над горизонтом. Словно с другой стороны кто-то плеснул тенью.
И тогда юноша понял.
Он крепче вцепился в свой солнечный зонт и принялся торопить всех. И сам заспешил вперед. Подгоняя остальных. Они охотно прибавили шагу. Ведь их ждали бессмертие, молодость, счастье. У них от радости кружилась голова. И он спрятался в этой радости.
Ночью небо светилось. А в течение дня к ним тянулась тень.
— Уже пришли? — спросила его престарелая тетушка, когда они поднялись на вершину холма. — Мы на месте?
Перед ними была вода. Ничего, кроме воды.
А за ними — удлинялась тень.
Глава двадцать пятая
— Оливье?
Светлая голова склонилась над списком рецептов на сегодня. Приближалось время ланча, и бистро наполнялось ароматами чеснока, трав, жареной курицы.
Оливье видел, как они идут, даже слышал их. Этот вой — словно стонал сам лес. Они приехали на мотовездеходах и припарковались у старого дома Хадли. Бо́льшая часть жителей перестала заниматься своими делами и наблюдала за старшим инспектором Гамашем и инспектором Бовуаром, которые вошли в деревню. Они были поглощены разговором, и никто их не беспокоил. Оливье отвернулся, прошел внутрь бистро за стойку бара. Вокруг молодые официантки накрывали столики, а Хэвок Парра записывал на доске, какие сегодня будут особые блюда.
