– А зачем девушке смущаться? – изобразил недоумение Тарасович. – Брак дело честное и благородное. А если еще и по большой любви – так это же вообще рай при жизни! Ты любишь брата, Екатерина? А ну, посмотри мне в глаза, враз определю!
Старший брат в роли многоопытного главы клана безумно раздражал Катю. Она еле сдерживалась, но его последняя фраза вывела ее из себя:
– Миша, а с чего ты взял, что я буду отчитываться перед тобой в моей любви? Она касается только Георгия. Ему и посмотрю в глаза, если прикажет. Не зарывайся.
– Катя, Катя, ну, зачем же ты так? – укоризненно прошамкал Тарасович, злобно сверкнув очками. – Я обидеть тебя в виду не имел, но как старший в роду и ближайший родственник…
– Мне, Михаил Тарасович, вы не родственник, – прервала она его, – и никогда им не будете! Все, что вам надо будет знать, мы сообщим в свое время. Ваше вмешательство назойливо и бестактно!
Георгий сжал под столом ее руку, и она замолчала.
– Да-а, – разочарованно протянул старший брат, – не получается у нас семейного разговора. Уж больно ты резкая, Катерина. Зря ты так, честное слово. Может, тебе я и не родственник, но ведь ты-то вообще… никто. Пока. Зачем же сразу отношения портить? Боюсь, трудно нам с тобой будет ужиться.
– А я не собираюсь уживаться с вами, Михаил Тарасович! – опять сорвалась Катя. – Вы-то здесь причем?
– Мы, Екатерина, семья – я и Георгий Николаевич, – степенно произнес Тарасович. – Еще сестра есть – Валентина Николаевна. Мы родителей давно потеряли, вот и держимся друг за друга, хоть и разбросала нас жизнь по белу свету. А ты для нас человек новый, мы присмотреться к тебе должны, узнать получше…
– Пусть Георгий ко мне присматривается. Я за него замуж иду.
– Идешь? Уверена? – ухмыльнулся Михаил.
– Если захочет, пойду!
– Если захочет, Катюша, если ничто не помешает…
– Вы, что ли, нам помешаете?
– Обижаешь. Зачем же я буду вам мешать? Я брату добра желаю. Он хороший человек, и семья ему нужна хорошая. А с таким строптивым характером трудно всегда милой быть для самого любящего мужа. Ты, Катя, женщина. Надо бы как-то помягче, полегче на поворотах, что ли.
– Спасибо за совет. Буду работать над собой. – Георгий несильно наступил ей на ногу. Катя взяла себя в руки и подняла бокал. – Михаил Тарасович, предлагаю на этом семейный совет закончить и вернуться к семейному обеду. Давайте выпьем за ваш полтинник! Я вас вчера не поздравила, сейчас поздравляю!
– А вот за это спасибо. По-другому я думал отметить мой юбилей, но… человек, как известно, предполагает. Ну, ничего! Поживем – увидим! Будем надеяться!
Что он хотел увидеть и на что собрался надеяться – Михаил не уточнил, разлив по фужерам остатки шампанского.
Она напросилась проводить его до троллейбусной остановки, хотя Георгий упорно ее отговаривал. Он шел впереди своей легкой походкой, помахивая клетчатым чемоданом, и Катя едва поспевала за ним, боясь потерять из виду бежевый джемпер, едва различимый сквозь мутную струящуюся пелену. Георгий, наконец, остановился и дождался ее.
– Просил же, не провожай. Ненавижу проводы, – с досадой сказал он, глядя на залитое слезами лицо.
Она не отвечала, а только смотрела на него огромными глазами, боясь завыть в голос, как когда-то на родственных похоронах делала это старая тетка отца, прибывшая с их общей родины. «Ой, о-ой! Ой ты милай мой харошай! О-ой! Д-на кого ж ты мине па-акинул?» – жалостно и звонко до дрожи выводила она тягучую мелодию. Тогда эта визгливая песня-плач профессиональной деревенской плакальщицы смешила и одновременно злила Катю. «Ну, завела свою шарманку, – недовольно бурчал отец, – сейчас доведет всех до истерики». Теперь ей хотелось и самой, вот так же, со всхлипами и подвываниями, голосить на всю центральную сочинскую улицу. Именно этот заунывный театрализованный плач рвался из ее груди, и Катя едва сдерживала его. Она не могла поверить, не могла осмыслить до конца, что они расстаются. Надолго. Возможно, навсегда…
Ее не покидало ощущение, что с этим его внезапным отъездом происходит что-то страшное, что-то роковое и непоправимое. Им нельзя расставаться! Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ни по какой важной причине! Нельзя отрываться друг от друга. Из ее половинки яблока выступили капельки крови. Георгий хмуро смотрел на опухшее лицо и искусанные губы.
– Кать, прекрати. Ты хоронишь меня, что ли? Посмотри, я еще живой. Потрогай, я пока теплый.
Она скорбно глядела на него сквозь слезную завесу, будто видела в последний раз. Он, наконец, обнял ее.
– Катя, будь человеком. Я не железный. Не иди за мной, уходи, прошу.
– Я… только до остановки…
– Не надо и до остановки. Возвращайся домой, успокойся. Мы скоро увидимся, все будет так, как мы решили. У тебя сегодня концерт, приведи себя в порядок, попудри носик, отвлекись, послушай прекрасные песни Ободзинского…
– Ты не забудешь меня?
– А ты? – тихо спросил он.
– Ты прости меня, Гошенька…
– За что, детка?
– Что ты не первый у меня…
– И не последний. – Он понял, что шутка вышла грубой, и прижал ее к себе. – Кать, ну, перестань. Я приеду.
– Когда?
– Как только, так сразу, ты же знаешь.
– Ладно, ухожу. Поцелуй меня.
Он смотрел на нее с деланно бодрой улыбкой.
– Не стоило бы, но, так и быть, подставляй-ка губки алы. – Но сам поцеловал ее в лоб, прижав к груди кудрявую голову. – Значицатак, с Мишкой не цапайся, веди себя. Если что, прилепись к нему снова, не прогонит, я говорил с ним. Будь умницей, держись, не реви, ни в кого не влюбляйся. И не забывай меня. Все поняла?
Она кивнула и вновь залилась слезами.
– Ну вот, опять! Уходи, утопишь. – Он пристально взглянул ей в глаза – Посмотри на меня. Ты слышишь меня? Веришь мне? Верь, Катя! Это судьба. А против нее не попрешь. Не забудь – я твой, что бы ни случилось. Знай, если ты разлюбишь, я – никогда! Запомни это!
Она еле дотащилась до номера, ослепнув от слез. Тася удивленно смотрела на соседку:
– Кать, ты в своем уме? Он же любит тебя! Значит, все будет хорошо. Я сначала сама не верила, но как увидела вас вместе, сразу поняла – это же как у нас с Котельниковым. Так чего ж ты нюни распустила? Увидишь – не успеешь добраться до дома, как он уже прилетит к тебе.
Екатерина благодарно взглянула на Тасю и поплелась в ванную – приводить себя в порядок.
В старом сочинском театре не было свободных мест. В проходах, заставленных стульями и банкетками, рассаживалась галдящая публика. В соседней ложе расположилась компания военных во главе с осанистым генералом. Концерт долго не начинался. Наконец, свет погас, и занавес раздвинулся. В голубых лучах прожекторов группа немолодых мужчин настраивала инструменты. Оркестр заиграл знакомую мелодию, и зал взорвался аплодисментами. Ободзинский вышел на авансцену и остановился в перекрестье лучей. В первый момент показалось, что он невероятно постарел и изменился до неузнаваемости, но «Эти глаза напротив» все и сразу вернули на свои места. Уникальный голос певца был так же юн и прекрасен, как во времена его молодости. Шквал оваций прервал пение. В едином порыве зал поднялся и аплодировал стоя.
