Дмитрий Быков – замечательный роман «Оправдание» (2001 год) – мобилизационная идея репрессий, лагерный ад как лаборатория, «учение о сверхчеловеках», как сформулировала бы Жемойтелите.
Вроде бы и люди хорошие – во всяком случае, не леваки и антисемиты. Свои. И что же – прогрессивная критика восславила эти романы, подняла над тусовочным в вечное, откалибровала в качестве канона, учит молодых на светлых примерах, упоминает, цитирует, вписывает в святцы?..
Нет… По-моему, и не прочитала-то толком (во всяком случае – романный корпус Владимира Шарова).
В принципе, здесь ничего нового: в последние годы тенденция о том, что русская литература – сама по себе, а прогрессивная критика – отдельно, заметна вполне невооружённым глазом. Задачи разные.
У подобного рода критики, помимо сословных забот по обеспечению комфорта, главная из задач – расчёсывание болячек. Нередко виртуальных и чисто профилактическое.
Так, Роман Арбитман, в рецензии «Натуристый и корябистый»
[22]
, с первых строк размашисто именует Прилепина «писателем-сталинистом». И огромный роман, по Арбитману, затеян с целью легко понятной: «реабилитировать своего любимца», Сталина. Видимо, прилепинское письмо грозному вождю показалось критику слишком амбивалентным, двусмысленным. Да и попросту куцым. Для столь серьёзного дела нужен, конечно, большой роман. Выполненный в дьявольской технологии: реабилитируемый ни разу в романе не появляется – ни прямо, ни косвенно.
Подскажу Роману Эмильевичу: Прилепин не первым и единственным решает подобную задачу – лет за восемьдесят до «Обители» был писатель, её выполнивший, и очень недурно. Звали его Михаил Булгаков, а роман – «Мастер и Маргарита». Правда, чистоты эксперимента Михаил Афанасьевич не выдержал, объект апологии всё же проявился: в финале московской гастроли Воланд произносит в честь Сталина что-то вроде тоста (один из любимых жанров Иосифа Виссарионовича).
Поскольку опасный политический замысел Арбитман разоблачил с ходу, точность в деталях становится ни к чему. Усложняет картинку. И профессионализм критика трудно борется с его же фельетонной лихостью.
Придётся и нам выловить некоторое количество ляпов.
«…К моменту начала романа Сталин уже пять лет как генсек ВКП(б), а Троцкий исключён из партии и скоро будет выслан, имя Троцкого то и дело мелькает на страницах книги, а Сталин не упомянут ни разу. Ну нет его среди архитекторов репрессий! Есть начальник Соловков, садист-интеллектуал Эйхманс (тут он назван Эйхманисом). Есть чекист Ягода».
Во-первых, Роман Эмильевич, не пять, а семь. Сталин стал генсеком в 1922 году (тяжело больной Ленин диктует знаменитые строчки: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места…» 4 января 1923 года).
Во-вторых, Троцкий не «скоро будет», а уже выслан на Принцевы острова 10 февраля 1929 года, примерно за четыре месяца до того, как начинается основное действие «Обители».
В-третьих, «чекист Ягода», который, цитата из романа, «в Москве, зам начальника ГПУ», присутствует исключительно как фигура речи, каламбур, вовсе не в качестве действующего лица, – а именно это предполагает контекст критических инвектив Арбитмана. Ещё чаще упоминается другой видный чекист – Глеб Бокий, и, вполне возможно, неназванным он фигурирует в сцене показательных выступлений спортсменов перед чекистами. Однако персонажем тоже не становится.
Конечно, критику-антисталинисту хотелось бы, чтобы вместо Горького на Соловки летом 1929-го прибыл лично Сталин и собственноручно убил на Секирке штук двести лагерников, – а какие-то условности вроде исторической достоверности, фабулы и композиции романа и пр. – шли бы лесом вместе с ягодной бригадой. Тенденция важнее.
Впрочем, помимо виртуального сталинизма, то есть момента этического, у Арбитмана к «Обители» есть и чисто литературные претензии:
«В одном из эпизодов, например, главный герой вспоминает, что сухой закон был введён в стране после НЭПа, отчего и водка стала редкостью. На самом деле всё обстояло точнёхонько наоборот: НЭП в СССР дотянул аж до начала тридцатых, а сухой закон, суровое детище войны и военного коммунизма, был отменён в 1923 году – и вскоре у нас стали выпускать водку-“рыковку”».
Всё так, и даже умилённое «у нас» относительно решения Совнаркома. Но давайте всё же найдём алкогольный «эпизод»:
«– Откуда такая водка? – удивился он, видя извлечённую бутылку с разноцветной наклейкой: со времён НЭПа не видел ничего подобного, а потом ведь ещё был сухой закон, всё самое вкусное давно допили».
Согласитесь, здесь не так всё определённо, и писательский прокол вовсе не очевиден. Речь идёт о «такой» водке, с «разноцветной наклейкой», то есть, вполне возможно, «николаевской», которая брендировалась много ярче бесцветных этикеток «рыковки». Дореволюционные остатки как раз допивались в ранние, уже «нэповские», двадцатые по замоскворецким шалманам, чему свидетелем очень мог быть Артём. А на Соловках – с их складами и схронами – проклятое наследие наличествовало по определению.
«Галя насмешливо посмотрела на Артёма и ответила:
– Хорошая водка всегда в наличии для оперативно-следственных мероприятий».
Расстрелов. Оборот «а потом ведь был ещё сухой закон», в разговорном варианте, вовсе не обязательно означает «после» чего-либо. В конкретном случае, НЭПа. Вполне может значить и вследствие чего-то. Или параллельно чему-то, как, судя по всему, и надо понимать в контексте диалога Артёма с Галей. То есть «всё самое вкусное», из «раньшего времени», допили в относительно мирные и НЭПовские 1921–1923 гг., а потом пошло другое, советское, «невкусное». Все помнят разговор Борменталя и проф. Преображенского из «Собачьего сердца», о вкусовых качествах «рыковки».
Если бы в «Обители» водка присутствовала именно здесь, и единожды, можно было бы мимоходом упрекнуть автора в слабом знании предмета. Но водку пьют и раньше, и позже, она продаётся в соловецких магазинах, и Захар указывает исторически достоверную цену – три с полтиной.
Идём дальше, по чёрному списку Романа Эмильевича:
«Особенно удивительны в книге ёрнические рассуждения большевика Эйхманиса о большевистском новоязе. Дело не в цинизме героя, а в анахронизме: новояз – калька с английского слова newspeak, которое появилось через двадцать лет после описываемых событий, в романе “1984”».
Ага. И «особенно», и «удивительны». Владимир Высоцкий пел в героической балладе о борьбе: «Жили книжные дети, не знавшие битв». И дальше хорошо: «изнывая от мелких своих катастроф».
Это я к тому, что нужно быть совсем упёртым книгочеем, чтобы предположить, будто для такой элементарной конструкции, как «новояз», нужна английская калька и Оруэлл… Ведь уже существовали и вполне употреблялись и ОПОЯЗ филологов-формалистов (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум), существовавший с 1916 года, и пародирующий их «кисияз» Корнея Чуковского.
