Так бывает, когда говорят об историческом предшественнике. Малосимпатичном, но родном – волею истории и обстоятельств. Наиболее известном мастере определённой роли. В Прилепине действительно немало от Горького, сходство совершенно не исчерпывается пафосом и сюжетными линиями романа «Санькя».
Аналогия эта, как и любая другая, вполне несерьёзна, но в качестве иллюстрации годится.
Происхождение, «очень жизненный путь» (Вен. Ерофеев), охват и направление тем, литературная универсальность, о которой я говорил вначале, отчётливо левые симпатии, почвенность, даже скорее – подпочвенность.
У каждого, в пару, имеется какой-то магнат для дружбы или пикировки; у Горького – Савва Морозов, у Прилепина – Пётр Авен.
Много общего даже в синтаксисе и интонации, особенно в эссеистике.
Как Горький объединял вокруг себя, по издевательскому тогдашнему выражению, «подмаксимок», а на самом деле – лучшие перья поколения, так и Захару близка идея объединить своё литературное поколение если не под одним знаменем, то на едином фундаменте.
В этом смысле показательна его книга «Именины сердца» – сборник интервью с российскими писателями поколения, в основном, сорокалетних, которых в национальных традициях принято называть «молодыми».
Так вот, самые разные писатели, уже прославленные и начинающие, столичные жители и провинциалы, русские и не очень, лауреаты и недавние дебютанты, признаются в левых симпатиях. С густой примесью ностальгии по рухнувшей советской империи и цивилизации.
Роман Сенчин, Сергей Шаргунов, великолепный в своём мускулистом мужском стиле Андрей Рубанов, Михаил Елизаров, и даже критик-эстет Лев Данилкин…
А я уже писал как-то, что глотка одного поэта – гораздо более чуткий общественный барометр, чем задницы миллионов обывателей.
Забавно, что некоторым из героев «Именин» легко подобрать аналог в окружении Горького. Скажем, Роман Сенчин своим передвижническим натурализмом развивает Бунина («Елтышевы» как своеобразный ремейк «Деревни»); Шаргунов по темпераменту и некоей кукольной политизированности близок Скитальцу; Елизаров напоминает Леонида Андреева («он пугает, а мне не страшно»)…
Проханов и Лимонов в своё время срывали глотки, доказывая «У нас была великая эпоха»! Доказали. Захар Прилепин в биографии Леонова тезис этот, ныне уже не нуждающийся в подробной аргументации, продолжает и развивает: литература была равна эпохе. Это не параллельные Лобачевского, а две кардиограммы единого сердца, размером с целую страну, из одной истории болезни и её преодоления.
Леонов – здесь идеальный персонаж, своего рода калибровочный ресурс, не только объект торжествующей исторической справедливости, но инструмент её восстановления – уже говорилось о количестве сходящихся в его судьбе силовых линий и многомерности этого мира.
Прилепин собирает багаж для путешествия в новую великую эпоху.
* * *
С момента публикации вышеприведённого эссе мы с Захаром много говорили о Горьком.
Из монологов Захара:
«Горького я люблю за “Детство” и несколько рассказов… Но в целом, ты прав, я к нему был холоден всегда отчего-то. Что до лёгкой брезгливости в “Леонове” – это такая аберрация – поздний Леонов Максимыча разлюбил, а я как бы заразился его чувством, когда писал.
Леонов вообще всю “демократическую” линию презирал, в его сложной (на самом деле, конечно, простой) концепции Радищев – Писарев – Чернышевский – Горький – “новомировская” компания при Твардовском – нынешние либералы – это как бы один корень. Но тут почти по каждому пункту можно спорить, во всяком случае, про Чернышевского и Лакшина.
И Горького, конечно, я бы мыслил по другому ведомству. То есть это такое лево-либеральное (посадское? мещанское? образованческое?) почвенничество – от Горького к Твардовскому, вот по этой линии, которая развития фактически не получила, к сожалению…
Главное отличие с Горьким: он деревню не любит, а я люблю; его пафос – гражданский, демократический, а мой – одический, если ещё дальше – от Задонщины и “Слова о полку…”
Всё это пышно выглядит, но я суть где-то тут вижу.
Ну и кроме всего прочего, Горький однозначно гениальный писатель, титан. А то я тут навешал сравнений с ним, как будто краёв не вижу…»
* * *
Артём Рондарёв, музыковед и эссеист, довольно витиевато назвал труды Захара Прилепина, Дмитрия Быкова и Олега Кашина по возвращению Леонида Леонова в актуальный контекст «антипостмодернизмом в области исправления иерархий, который берётся не из какого-то изощрённого интеллектуализма, а, напротив, исключительно из наивного представления не очень искушённых людей о том, как работают и как составляются иерархии».
Сформулируем проще: согласно Рондарёву, Леонид Леонов – давно труп, и таскать его по кладбищам, в поисках более престижного места захоронения, – не то чтобы кощунство, но занятие вполне бессмысленное. Элементарно не понят пафос «трёх ковбоев», как их, непонятно с какой ассоциации, именует Артём Владиславович. Посыл у Быкова и Прилепина как раз совершенно не ревизионистский. Для них – Леонов вовсе не прошлое, но настоящее и, вполне возможно, будущее, оба не мыслят литературу в категориях человеческой биологии, физического умирания писателя; Прилепин и вовсе не готов мерить её календарями. Сам непостулируемый конфликт между публикой, полагающей пропагандистов советских книг и имён кладбищенской командой (неважно – могильщиков или эксгуматоров) и писателями, для которых бренность – вообще внелитературная категория – это одна из важных примет времени. Философии времени.
Дмитрий Быков, эссе «Русская пирамида»: «Любопытно, что к сходным выводам – о необходимости уничтожения мира как о высшей точке человеческой истории – приходят разные люди в разное время, сравнительно недавно это обосновал Веллер в своей “Всеобщей теории всего” (пренебрежительный отзыв Веллера о Леонове вспоминает и Прилепин в своей книге. – А.К.), но у него там не сделан ещё один важный вывод, а у Леонова сделан. Вывод этот означает, что с развитием прогресса человечество обязано будет озаботиться собственной интеллектуальной деградацией, нравственным и умственным нивелированием и даже прямой отрицательной селекцией; грубо говоря, единственным условием самосохранения становится спланированное, сверху организованное вырождение, которое и будет главным содержанием истории в ближайшие тысячелетия. ХХ век – рубеж, в котором с особенной ясностью обозначилась его неизбежность, потому что иначе будет сами видите что. В результате вся история человечества действительно приобретает вид пирамиды – или, как рисовал Дымков для Дуни Лоскутовой, сплющенных треугольников со всё убывающей высотой: чем дальше, тем уже. До абсолютного нуля и перерождения в финале.
Концепцию эту у Леонова излагает Сталин, что вполне понятно, но почему-то современным людям приходится заново открывать эти вещи, которые для современников были азбукой».
Тут интересно, что сегодняшний Прилепин, в прозе и, главным образом, в публицистике (центральная линия в книге «Летучие бурлаки», одна из ключевых в «Не чужой смуте») явно отталкивается от леоновского эсхатологизма, и пытается всячески – убедительно, яростно, отрицая для России само понятие прогресса и «поступательное движение истории» – остановить энтропию и деградацию. Распад ценностей и смыслов. Этот сюжет с Леоновым и «Пирамидой» как-то своеобразно оттеняет легковесные проклятия прогрессистов прилепинскому якобы архаизму, дремучести и «ватничеству».
