«Матвей рассказал, что вождь злой, пишет злые письма, но не сломавшийся, строит там всех в камере, где сидит, прижился сразу, его уважают в тюрьме. “Весточки доходят не только от вождя, – сказал Матвей. – Хорошо к нему относятся блатные…”».
«Движение нарастает и развивается само по себе – отмечал Виктор Топоров важную смену вех в НБП-мире. – В ключевом для этой прозы произведении – прилепинском “Саньке” – вождь поднявшей безнадёжное российское восстание партии сидит за решёткой и не принимает ни практического, ни идейного участия в кровавой вселенской смуте».
Но это как сказать…
Весь мир «союзников» – чрезвычайно подвижный, импульсивный, на колёсах, чёрно-красный, тревожный, драки, гонки, пьянки, суды и пытки – будто вращается вокруг узника.
«Ваш Костенко – провокатор!» – визжат на митинге КПРФные пенсионеры; герой романа – Саша Тишин – видит в чужой квартире книгу Костенко, и листает, хотя давно все его тексты знает практически наизусть; о Костенко и сколько ему «дадут» в курсе инвалид-афганец в привокзальном шалмане и преподаватель философии из провинциального универа…
Изолированный Костенко – вовсе не фон и не элемент романного дизайна.
«Союзники» вокруг Костенко – как пираты из команды Флинта: грозного и скандального капитана нет на свете (в нашем варианте – на свободе), но присутствие его рядом не материально, но тотально: воспоминание в любой момент становится руководством к действию.
В одном из главных романов русской литературы, «Бесах», есть похожий и мощный мотив – общее прошлое, объединённое фигурой Николая Ставрогина; все поступки героев этим переплетённым опытом детерминированы, всех связывает глубокая, изнуряющая тайна. Приём скалькирован Фридрихом Горенштейном в романе «Место» – своеобразном ремейке «Бесов» на материале советского послесталинского подполья.
Талантливая книга, в которой присутствует подобный глубинный слой – железный обруч для персонажей, – обречена будоражить, возвращая в себя снова и снова.
Кульминация «Саньки», на мой взгляд, – не там, где, наконец, появляется почти убитый государством Костенко с кровавой пеной вокруг рта… А там, где Саша Тишин, провинциал и советский разночинец, рассуждает о лидере и его литературе, одновременно постулируя национал-большевистскую идеологию:
«Костенко – Саша заметил это давно – очень любит слово “великолепный” и слово “чудовищный”. Часто их употребляет. Словно рисует – сочными мазками. Мир населён великолепными людьми или чудовищным сбродом. Чудовищная политика должна смениться великолепным, красочным государством – свободным и сильным.
(…) Саша вдруг вспомнил, как был удивлён, когда после агрессивных книг Костенко – порой изысканно, порой неприлично агрессивных, – он вдруг наткнулся в библиотеке на стихи Костенко, детские, абсурдистские, печатавшиеся раз или два давным-давно, лет тридцать, наверное, назад. В них присутствовало нереальное, первобытное видение мира – словно годовалый ребёнок, познающий мир, научился говорить и осмыслять всё то, что он впервые видит, – осмыслять самочинно и озвучивать познанное без подсказок. И мир в стихах Костенко получился на удивление правильным, первобытным – таким, каким он и должен быть, вернее, таким, какой он есть, – просто нам преподали, преподнесли, объяснили этот мир неверно. И с тех пор мы смотрим на многие вещи, не понимая ни смысла их, не предназначения…
То же самое благое умение – видеть всё будто в первый раз – Костенко проявлял и в своих философских книгах, но там так мало осталось от ребёнка… Там вовсе не было доброты. В них порой сквозило уже нечто неземное, словно Костенко навсегда разочаровался в человечине (леонид-леоновское словцо – Захар как бы невзначай соединил двух самых важных для себя писателей и «отцов». – А.К), и разочаровался поделом. Он умел доказывать свои разочарования.
И пока "союзники" мечтали лишь о том, чтобы сменить в стране власть, гадкую, безнравственную, лживую, Костенко пытался думать на двести лет вперёд как минимум».
Это, помимо апологии отцовства, качественная литературная критика – ненатужная и глубокая одновременно, так о Лимонове, при всех его многотомных портфолио из статей и рецензий, ещё не писали.
В заключение – ещё одно, на мой взгляд, интересное наблюдение: оба писателя не только создают и описывают новый русский, национал-большевистский тип, они ещё и творят особую зоологию национал-большевизма – на грани натурализма и мистики. НБП-бестиарий.
Известно, что пристрастие к отдельным представителям животного мира – зачастую своеобразная семейная традиция: в жизни мы часто встречаем целые семьи с традицией, переданной от отца к сыну, «собачников», «кошатников», фанатов аквариумной ихтиологии и пр.
У Лимонова, вообще-то равнодушного к зверью (разве что котёнок Казимир вспоминается из «Укрощения тигра в Париже»; «тигр», кстати, – русская девушка Наташа), в позднем романе «В сырах» полноправные персонажи – бультерьер Шмон и крыса Крыс. Собака и грызун. Пес – отрицательный, крыса – положительная («не котэ, но мимими» – писал кто-то из рецензентов). Но важно не отношение, а присутствие.
У Захара те же два вида зверей-символов обильно присутствуют на страницах прозы – от щенков Бровкина, Японки, Беляка и Гренлан до подлюги-бульдога, который вместе с «жирной бабой» – хозяйкой, рвёт «бедную псинку» Гренлан. В «Патологиях» на въезде в Грозный бойцов встречает блюющая собака, а в школе-казарме – «боевой пес» Филя. На Соловках существуют овчарка Блэк и лисы – те же собаки. Добрые псы и человекопсы в «Чёрной обезьяне» (обезьяне, ага!). Свинья в «Грехе». А уж крысам имя – легион. «Бабушка травила крыс, насыпала им по углам что-то белое, они ели ночами, ругаясь и взвизгивая».
И, опять же, принципиален не знак, но упорное прописывание символа в творимом мире. Крысы у Прилепина – сущность амбивалентная: Артём в карцере третирует чекистов и подкармливает крысу, оказавшуюся, ближе к финалу соловецкой одиссеи, чуть ли не единственным близким ему существом. Страшноватая сцена в «Саньке», когда Олег стреляет из ПМ в сросшийся хвостами клубок крысиного выводка, и они расползаются, пища пронзительно и злобно – вырастает в мрачную и отвратительную аллегорию. Там же девочка Верочка кликушествует революционерам: «Умерла она, ваша Россия, это всем вменяемым людям ясно. Что вы за неё цепляетесь? Вы что, не знаете, что иногда всё умирает? Человек, собака, крыса – они умирают! Умирают!»
Я, пожалуй, на этом месте прервусь. Символика партийно-семейного бестиария зафиксирована, и ещё найдёт своих комментаторов.
Летучие бурлаки не чужой смуты
Летучие бурлаки» и «Не чужая смута» – высказывание цельное; тематические векторы – как бы внутренний (страна и семья, либерализм и неоконсерватизм в «Бурлаках») и как бы внешний (Украина, Новороссия, Крым в геополитическом походе, дневники военкора и полемика с «прогрессивной общественностью» в «Смуте») – немудрено и перепутать. Линия фронта едина, идеи и чувства одинаковы, а разнесены по книжкам для читательского удобства.
