Этот подход указывает путь к усовершенствованному анализу затрат и выгод, который строится на старом подходе, но использует новую психологию, чтобы стать более действенным, а не брать идею Бентама и извращать ее.
Национальный доход: грустная история
Это подводит нас к вопросу об адекватном измерении национального благосостояния. Ясно, что мы должны измерять среднее счастье населения (с поправкой на то, чтобы придавать дополнительный вес наименее счастливым)
[272]
.
Вместо этого правительства в настоящий момент все свое внимание сосредоточивают на национальном доходе или валовом национальном продукте (ВНП), в котором доллары каждого учитываются одинаково. Эта концепция была разработана в 1930-е годы с благой целью – помочь осмыслить колебания в уровне безработицы, и сыграла ключевую роль в попытках контролировать ее подъемы и спады. Но очень скоро ее превратили в единицу измерения национального благосостояния, и сегодня страны соперничают друг с другом за более высокий национальный доход.
Это превращение было неизбежно, как только в 1930-е годы в экономике стал преобладать бихевиоризм. На самом деле это очень грустная история. В конце XIX века большинство английских экономистов полагали, что экономика занимается счастьем
[273]
. Они считали, что человеческое счастье поддается измерению, как температура
[274]
, и что мы можем сравнивать счастье одного человека со счастьем другого. Они также полагали, что дополнительный доход приносит все меньше счастья по мере того, как человек становится богаче.
Их система была не вполне операциональной, но весьма перспективной. Она также была в ладу с психологией конца XIX века, например с учением Уильяма Джеймса, который активно исследовал силу человеческих чувств. Затем в психологии победил бихевиоризм. Появились Джон Уотсон и Иван Павлов (а за ними Скиннер), утверждавшие, что мы никогда не сможем узнать, что чувствует другой человек, и нам остается только изучать человеческое поведение.
Итак, бихевиоризм стал определять интеллектуальный климат, а в 1930-е годы овладел экономикой
[275]
. Это привело к появлению значительно более узкой концепции счастья. Ибо если мы озабочены только поведением человека, оно зависит лишь от сложившихся ситуаций и от того, какие из них ему больше всего нравятся. То, насколько сильны его предпочтения, не имеет значения
[276]
. Поскольку он будет всегда выбирать наиболее предпочтительную из имеющихся ситуаций, мы можем вывести его предпочтения из его поведения. Но мы ничего не можем сказать о силе этих предпочтений или о том, насколько он удовлетворен тем, что получает.
Как это ведет к тому, что национальный доход становится мерилом национального благосостояния? В два этапа. Во-первых, индивид. Мы постулируем, что его предпочтения остаются неизменными. И поэтому, если он может потреблять больше, чем раньше, значит, он становится счастливее. Мы не знаем насколько, но счастливее. Это все, что мы можем извлечь из измерения дохода. Во-вторых, группа индивидов. Как мы можем сравнить рост доходов одного человека с падением доходов другого? Вы можете подумать, что бихевиоризм не позволяет этого сделать. Но это не так. В качестве волшебной палочки появляется тест гипотетической компенсации и говорит нам, что национальное благосостояние улучшится, когда выигрывавшие смогут компенсировать проигрыш проигравших, – другими словами, если вырос национальный доход.
Все это очень печально. Поспешу отметить, что большинство экономистов признает недостатки ВНП как меры благосостояния. Совершенно очевидно, что в одних странах работают больше, чем в других. Например, сейчас в Германии и США одинаковая почасовая оплата, но американцы предпочитают работать гораздо больше. Соответственно национальный доход на душу населения в США выше. Однако большинство хороших экономистов скажут, что реальный доход в обеих странах одинаковый, поскольку покупательная способность (для товаров и для досуга) сходная. Аналогичным образом экономисты пытались учитывать качество окружающей среды и досуга как усовершенствованную меру национального дохода
[277]
.
Но реальные проблемы экономики лежат гораздо глубже. Они возникают потому, что экономисты не интересуются тем, насколько люди счастливы, а заняты только совокупной покупательной способностью, предполагая, что предпочтения неизменны. Вместо этого нам нужна экономика, которая будет сотрудничать с новой психологией. Есть по крайней мере пять главных черт человеческой природы, которые должны быть включены в новое видение того, как рождается наше благополучие
[278]
.
• Неравенство. Дополнительный доход имеет большее значение для бедных, чем для богатых.
• Внешние эффекты. Другие люди воздействуют на нас косвенно и не только через обмен.
• Ценности. Наши нормы и ценности меняются в ответ на внешние влияния.
• Боязнь потерь. Мы ненавидим терять больше, чем ценим приобретения.
• Противоречивое поведение. Мы во многих отношениях ведем себя противоречиво.
Неравенство
Сначала я обращусь к неравенству, потому что это область, в которой экономисты уже ведут активную деятельность. (В самом деле, целая армия экономистов изучает, почему люди живут за чертой бедности.) Но что, если улучшение положения бедняков обернется ухудшением положения для богатых, так что они потеряют в долларовом выражении больше, чем приобретут бедняки? Какую измерительную систему мы можем использовать, чтобы оценить приобретения бедняков по сравнению с потерями богачей?
На этот вопрос уже был дан ответ в теории группой блестящих экономистов в 1960-е годы, включая лауреатов Нобелевской премии Джеймса Мида, Джеймса Миррлиса и Амартию Сена
[279]
. Они начинают с того, что дополнительные доллары приносят больше счастья бедным, чем богатым. И поэтому мы должны облагать богатых налогами в пользу бедных. Но когда мы это делаем, мы ослабляем стимулы как для богатых, так и для бедных. Таким образом, когда мы поднимаем ставку налогов, общий размер пирога уменьшается. То есть мы должны остановить повышение налоговой ставки задолго до того, как достигнем полного равенства. Оптимум лежит там, где выигрыш от дальнейшего перераспределения перевешивается потерями от уменьшения пирога
[280]
.
