• с неспособностью предсказать свои будущие чувства;
• плохой информированностью относительно риска;
• математической безграмотностью.
Мы уже видели, как люди терпят неудачу в прогнозировании процесса адаптации: они думают, что новый дом сделает их счастливыми навсегда, а не на год-два
[296]
. Сходная неспособность к предсказанию связана с пристрастием к курению, наркотикам, алкоголю или азартным играм: когда вы начинаете, вы не осознаете, как трудно будет остановиться. В случае любой дурной привычки люди часто планируют бросить в следующем месяце, а затем, когда подходит этот самый месяц, откладывают свои планы еще на месяц. Их крепко держит желание немедленного удовлетворения, которое мешает им осознать, что в следующий раз все повторится снова
[297]
.
При всех этих неудачах люди становятся менее счастливыми, чем могли бы быть. И поэтому остается вопрос, может ли помочь общество в целом, даже если эта помощь предполагает патернализм.
Еще одно противоречие возникает в связи с риском. Боязнь риска непротиворечива: она в точности отражает то, как будут чувствовать себя люди, если исход событий окажется плохим. Но у людей есть дурная привычка недооценивать серьезность по-настоящему плохих вещей, которые могут случиться. Это проявлялось во многих экспериментах, в которых люди предпочитали пойти на риск с крайне высокой вероятностью больших потерь, чтобы избежать определенности гораздо меньших потерь. Как указывает Дэниэль Эллсберг, который в 1971 году предал гласности «бумаги Пентагона»
[298]
, именно это сделал президент Линдон Джонсон во время вьетнамской войны. В 1965 году госсекретарь Джордж Болл объяснил Джонсону, что, если он продолжит войну, есть небольшая вероятность успеха, но в то же время велики шансы ее проиграть, потеряв, предположительно, около 50 тысяч человек. С целью избежать плохих отзывов о себе, если он выйдет из войны, Джонсон пошел на риск и продолжил военные действия. Потери составили приблизительно 50 тысяч солдат.
Люди также склонны преувеличивать малые вероятности, что является источником многих страхов, связанных со здоровьем, жертвой которых становится современное общество. Все это неудивительно, потому что большинство людей испытывают трудности в оценке больших числовых величин. Например, респондентов спрашивали, какую дополнительную сумму налогов, которая позволит в разной степени сократить число людей, гибнущих на дорогах, они готовы заплатить. Для того чтобы спасти в 3 раза больше жизней, среднестатистический респондент был готов заплатить только на одну треть больше денег
[299]
. Более того, представления людей о числах иногда основываются на совершенно не относящихся к делу вещах. Например, специально отобранную группу людей спросили, какой их номер социального страхования и сколько всего врачей в Калифорнии. Оказалось, что в среднем чем больше у человека номер социального страхования, тем больше, по его оценкам, количество врачей в Калифорнии. Это иллюстрирует влияние «рамки», внутри которой рассматривается вопрос.
Как эти противоречия в суждениях и поведении людей влияют на то, как мы видим экономику? Они свидетельствуют, что в происходящем есть элемент безумия; но очень часто это не имеет никаких заметных последствий в политике, потому что неясно, какое направление это придает поведению. Возможно, главный вывод таков: люди могут вполне разумно решить не принимать важные решения сами, а делегировать некоторые из них экспертам или правительству в соответствии тем, кому они больше доверяют.
Что дальше?
В кругах тех, кто определяет публичную политику, экономист – это почти король. Хорошо ли это? Сила экономической науки в том, что она исходит из идеи людей как самоопределяющихся агентов. Любой разумный анализ того, какое общество мы хотим получить, должен начинаться именно с этого. Экономика также предоставляет удобный аппарат для анализа политической программы, пытаясь подсчитать и сравнить все затраты и выгоды. Однако экономическая модель человеческой природы слишком ограниченна – ее следует дополнить знаниями из других социальных наук.
Таким образом, разработка политики – непростое дело. Насколько все было бы проще, если, например, экономическая политика влияла только на доход, не отражаясь на жизни семьи. Тогда ее можно было бы спокойно оставить на долю экономистов с традиционным складом ума, а семейной жизнью занимались бы эксперты по семье и так далее. Такой замечательно удобный мир показан на первой диаграмме ниже.
Увы, мы живем в другом мире. Почти любая мера влияет на счастье по многим каналам. Примером может служить наш подход к географической мобильности, обсуждавшийся нами ранее и проиллюстрированный на второй диаграмме. Большая мобильность приводит к увеличению дохода, так что экономисты в основном относятся к ней положительно. Но в то же время она может негативно сказаться на жизни семьи и на безопасности на наших улицах, а также изменить наши ценности. Все эти факторы должны взвешиваться, а эксперты из разных областей объединить свои усилия.
Нам нужна научная революция, которая заставит каждую социальную науку попытаться понять причины счастья. Нам также нужна революция в управлении. Счастье должно стать целью политики, а прогресс национального счастья должен измеряться и анализироваться так же тщательно, как рост ВНП
[300]
.
В настоящее время у нас имеется множество свидетельств того, как проводить хорошую политику. Мы обратимся к рассмотрению этого вопроса в двух следующих главах, начав с проблемы гонки за успехом.
Идеальный мир политиков
Реальность
Глава 10
Как остановить погоню за успехом?
Что эта жизнь, полная забот, когда нет времени остановиться и подумать?
Уильям Генри Дэвис
[301]
Мы все хотим получить статус – или хотя бы уважение. Это заложено в наших генах и является источником большого удовлетворения, когда нам удается этого добиться. Мы знаем об этом из примечательного исследования зеленых мартышек, проведенного Майклом Мак-Гуайером и его коллегами из Калифорнийского университета
[302]
. Их метод заключался в манипулировании самцом путем перемещения его из одной группы в другую. Каждый раз они измеряли у мартышки уровень серотонина, нейротрансмиттера, связанного с хорошим самочувствием. Открытие оказалось поразительным: чем выше было положение мартышки в иерархии, тем лучше она себя чувствовала.
