«Зачинщиками» ристалища выступили Бернхард фон Шлезинг и рыцарь-госпитальер Адольф фон Берг, а в роли «защитников» – Завиша из Гур и (к удивлению многих) госпитальер Людвиг фон Мауберге. Видимо, у последнего были личные счеты с кем-то из тевтонцев.
Предписанное правилами турнирного кодекса представление судьям участников грядущего ристалища закончилось довольно скоро. Затем та же кавалькада в полном составе втянулась во внутренний двор замка, и вино в пиршественной зале вновь потекло рекой. Теперь все рыцари были любезны и обходительны друг с другом, оставив выяснение отношений до следующего дня. Лишь Завиша из Гур был хмур и малоразговорчив: его обуревали мучительные мысли, где найти еще двух человек для своей команды.
За количественный состав защитников отвечали их предводители. Причем если зачинщики вправе были выставить сколько угодно рыцарей, то защитники – непременно равное с ними число бойцов. До сих пор никто из тевтонцев не дал согласия встать под знамена Завиши и Людвига фон Мауберге, и, если защитникам придется выступать в ослабленном составе, поражение неизбежно. Будучи не в состоянии представить свою команду поверженной, самолюбивый поляк места себе сейчас не находил.
Настроение Генриха фон Плоцке было под стать настроению Завиши. Маршал пил вино кубок за кубком, почти не ощущая вкуса, ибо в голове билась, как птица в ловчих сетях, одна-единственная мысль: «Если из-за этого турнира у меня случится недобор рыцарей и я окажусь битым литовцами, мне никогда уже не стать Великим магистром ордена. Никогда!».
От тягостных терзаний его отвлек кастелян. Приблизившись к маршалу и нагнувшись прямо к уху, он виновато доложил:
– Колдун сбежал…
– Что-о?! – вскричал Генрих фон Плоцке, вскакивая с кресла. – Дьявол!
Сидевшие по соседству рыцари удивленно воззрились на него. Опомнившись и мысленно обругав себя за упоминание нечистого в священных стенах и в присутствии достойного общества, маршал торопливо перекрестился и быстрым шагом последовал за кастеляном, который бежал впереди едва не вприпрыжку, трепеща в ожидании наказания.
В темнице возле лежавшей на полу двери удрученно топтались стражник-кнехт и начальник тюремной стражи. Подобно кастеляну, оба с ужасом думали о своей участи и мысленно умоляли всех святых усмирить гнев господина фон Плоцке.
– Как это могло случиться?! – рявкнул на них маршал, приблизившись.
– Н-не знаю… – промямлил насмерть перепуганный начальник тюремной стражи.
– Колдун каким-то образом сорвал дверь с петель, а потом голыми руками задушил стражника, – пришел ему на помощь кастелян. – Но как ему это удалось, мы так и не поняли. Это просто невероятно…
– А куда смотрел ты?! – жестом остановив оратора, прошипел по-змеиному Генрих фон Плоцке, уставясь круглыми от бешенства глазами на начальника тюремной стражи.
От страха тот промычал в ответ что-то невразумительное, что еще более разозлило маршала: горячая тугая волна ударила по вискам, глаза заволокло красной пеленой. Не отдавая уже отчета своим действиям, он выхватил из ножен стоявшего неподалеку кнехта меч и одним ударом снес начальнику тюремной стражи голову. Та подкатилась по склизкому полу подземелья к ногам кастеляна, и он, едва не потеряв от испуга сознание, отпрыгнул в сторону. Голова же продолжала смотреть на него, будто живая; даже веки несколько раз мигнули.
– Уберите эту мерзость! – прорычал маршал, указывая на тело несчастного. – И закопайте как можно дальше от кладбища, ибо он, поддавшись чарам колдуна, изменил вере!
Кастелян воспринял слова маршала как своего рода вердикт: теперь грех начальника тюремной стражи будет трактоваться в бумагах именно таким образом. Маршал же, бросив меч оцепеневшему от ужаса кнехту, быстро пошел к выходу, благо после бегства колдуна подземные коридоры были щедро оснащены горящими факелами.
Пир в замке тем временем продолжался. Столы ломились от еды. Хлеб подавали белый (из трижды просеянной муки) и ржаной. Черный хлеб использовался в качестве тренчеров – «тарелок»: ковригу резали на ломти, посредине делали небольшое углубление и клали туда мясо или рыбу. Лежали на столе и украшенные листьями самшита сладкие имбирные коврижки из смешанных с медом хлебных крошек, сдобренных специями.
Особенно много было домашней птицы, хотя она и считалась привилегией исключительно столов королей и знати. Присутствовало даже традиционно рождественское блюдо – студень из кабаньей головы. Куски поджаренной оленины соседствовали с мясными пирогами, красиво украшенными тушками павлинов с хвостами веером, запеченными на вертеле молодыми цаплями, перепелами в тесте и мясом дрофы под соусом. Для подобных пиров дроф специально откармливали до двадцати пяти фунтов.
Изобиловала на столах и рыба: жареная, соленая, маринованная (в основном сельдь), а также считавшиеся большой роскошью лосось, карпы, крабы и лобстеры. К блюдам из рыбы подавались всевозможные соусы. Так, замковый повар-француз персонально для Генриха фон Плоцке готовил его любимый соус на основе поджаренной петрушки. На столах стояли даже плошки с очень дорогим бальзамическим уксусом
[83]
, что лишний раз подчеркивало высокий статус, щедрость и богатство устроителя турнира.
Монастырская кухня не должна была грешить разнообразием и изысканностью блюд, но тевтонцы, как известно, церковные каноны соблюдали не особо строго. Напротив, командный состав ордена держал при замке опытных кухмистеров, создававших для них истинные шедевры кулинарного искусства. Не каждый король мог позволить себе то разнообразие блюд, которым отличались пиршественные столы тевтонцев. Эту скверную привычку – чрезмерное потакание прихотям своих утроб – рыцари Тевтонского ордена переняли у тамплиеров
[84]
, в итоге наказанных Богом за то, что превратились постепенно в торговцев и ростовщиков, забыв свои клятвы.
Если дорогими одеждами тевтонцы могли покрасоваться только на турнирах, то во время братских застолий они не отказывали себе ни в чем. Наверное, возмещали таким образом лишения Крестовых походов, когда приходилось довольствоваться подчас лишь черствой лепешкой да кружкой затхлой стоялой воды, ценившимися в пустыне на вес золота.
