Щедро обливаясь из черпака водой, Горислав даже делано посокрушался по этому поводу:
– Эх, кабы знал я, что здесь такие порядки, обязательно прикупил бы себе жинку из сембов. Вишь, какие тут молодки добрые да покладистые! Не то что моя: что ни день, то – свара… Ох, совсем наши женщины от рук отбились. Смекай, Венцеслав! – Сказал и поддал пару, чтобы скрыть за сизым облаком лукавую улыбку.
В бане даже Свид расслабился: на его скуластом невозмутимом лице появилось невиданное прежде выражение блаженного покоя. А уж когда банщик-семб подбросил на раскаленные камни конопляных семян и густой ароматный дым шибанул беглецам в ноздри, их и вовсе охватило безудержное веселье.
После бани гостям выдали явно ношенную, но чистую и свежую одежду из льняного полотна. А старую, грязную и рваную, главный жрец Небри торжественно сжег прямо перед баней, произведя таким образом символический обряд очищения героев от скверны, которую они могли подцепить от тевтонцев в бою.
Затем и гостей, и воинов Скомонда усадили за столы и радушно накормили и напоили. Однако главный пир решили устроить на следующий день, в связи с чем несколько групп охотников ушли в леса, рыбаки закинули сети в воды ближайшей речушки, а женщины принялись молоть на ручных жерновах муку для праздничных пирогов и попутно готовить свои самые лучшие одежды.
Когда Горислав осторожно поинтересовался у Скомонда, почему не хоронят погибших воинов, тот пояснил, что согласно их обычаю тело умершего человека должно пролежать в прежнем своем доме целый месяц. А старейшины и жрецы – и того долее. Причем пока тело покойного находится в доме, все остальные члены племени должны пиршествовать, а молодые воины – участвовать в состязаниях. Когда же умершего понесут наконец на погребальный костер, люди предварительно делят его имущество. Если, конечно, тот при жизни был знатен и богат. После раздела имущества покойника сжигают вместе с его оружием и одеждой в специальном святилище, где разводят костер так, чтобы в результате не осталось ни одной уцелевшей от огня кости. Раньше вместе с умершими вождями помимо оружия и одежды сжигались также кони, слуги, охотничьи собаки и даже ловчие птицы, но с некоторых пор сембы от подобных жертв отказались…
«Чудны дела Твои, Господи, – думал Горислав, слушая Скомонда. – Сколько племен на земле, столько и обычаев… И все же не по-христиански как-то держать покойника в избе столь долго… Правда, наши прадеды тоже в свое время сжигали усопших на кострах, но ведь когда это было!.. И при всем при том язык не поворачивается назвать сембов дикарями…»
Не остались в стороне от праздничной суеты и мужчины. Те, кто постарше и покрепче, спустились в погреба за бочками с самым вкусным пивом и самой крепкой медовухой. А главный жрец Небри занялся приготовлением напитка, предназначенного на торжествах исключительно для старейшин и жрецов и представлявшего собой перебродившее кобылье молоко с добавлением целительных и бодрящих разум и тело трав.
Будучи раздираем противоречивыми чувствами, криве-кривайто не находил себе места. С одной стороны, чего еще желать главному жрецу сембов? Его народу возвращены и священный огонь, и белые кобылицы. Но с другой… Небри прекрасно осознавал, что отныне авторитет Скомонда вознесся на недосягаемую для него самого высоту. Конечно, вряд ли Скомонд получит должность криве-кривайто, зато наверняка его изберут хранителем Большого Знича и главным вайделотом Перкуно. Тщательно процеживая напиток, Небри неожиданно подумал, что неплохо было бы подлить в пиршественную чашу Скомонда толику той жидкости, что хранится у него в маленьком стеклянном флаконе. Но как это сделать? Скомонд хитер, очень хитер! Да и в растительных ядах разбирается не хуже его самого. А вдруг по запаху определит, что ему в чашу добавлено что-то непотребное?! Одно дело отправить на тот свет кого-нибудь из простолюдинов, заранее «напророчествовав» остальным (для пущего страха!), что тот умрет тогда-то и тогда-то, и совсем другое – схлестнуться с равным себе…
Плотно отобедав и поблагодарив хлебосольных хозяев, гости вышли из-за стола: захотелось подышать посвежевшим к вечеру воздухом, ибо изба, в коей они пировали, была все-таки для столь многолюдной компании тесновато-душноватой. Вдобавок ни таваста, ни русов не покидало привычное чувство настороженности, поэтому они ни на минуту не расставались с оружием (сембам попросту объяснили, что таков-де у них обычай). Да и пили в меру – в отличие, например, от тех же воинов Скомонда, которые сдержанностью в вопросе винопития не отличались и к концу застолья практически уже лыка не вязали.
Выйдя во двор, пятеро беглецов увидели возле конюшен две прочные клетки, в одной из которых сидел Бернхард фон Шлезинг, а в другой – Адольф фон Берг. Оба были раздеты до исподнего и представляли сейчас собой воистину жалкое зрелище. Подле клеток толпились сембские дети и подростки: они дразнили пленников, как загнанных в капакан волков, кидая сквозь прутья клеток камешки и лепешки лошадиного помета.
Бернхард фон Шлезинг сидел точно окаменевший. Казалось, он полностью отключился от действительности, ибо совершенно не обращал внимания ни на детей, ни на их дикие выходки. Зато Адольф фон Берг, напротив, реагировал очень бурно: рычал как затравленный зверь, бросался всем корпусом на прутья клетки и тряс их с такой силой, что казалось: еще немного – и дерево не выдержит. Находившиеся неподалеку два стража на всякий случай держали копья наизготовку: вдруг гиганту и впрямь удастся вырваться на свободу?
Завидев русских витязей, дети, преисполненные почтения к ним и уважения, смолкли и отступили в сторону, а фон Берг закричал, обращаясь к Гориславу:
– Вели варварам дать мне меч! Я рыцарь и хочу умереть в честном бою!
– Слово «честь» из твоих уст слышится бранным, – холодно ответствовал Горислав. – За вашу подлость нет вам обоим прощения. Молитесь! Может, Господь сжалится над вами…
– Не уходи! Ты же рыцарь! Ты не можешь позволить грязным язычникам, надругаться над нобилем, христианином!
– Скажи им о том сам, – язвительно усмехнулся Горислав и подошел к соседней клетке.
Бернахрд фон Шлезинг медленно поднял голову и с ненавистью посмотрел на него.
– Ты пожалеешь… Вы все еще пожалеете о том, что приняли сторону язычников! – процедил он сквозь зубы и презрительно отвернулся.
– Блажен, кто верует, – насмешливо парировал Горислав. – Ты сам втоптал свою славу в грязь, тевтонец!. Язычники, не отмеченные святостью истинной веры, оказались гораздо чище и честнее тебя, греховного отступника от заповедей Господних!
Фон Шлезинг угрожающе вскинулся, но воевода, брезгливо поморщившись, резко развернулся и пошел прочь, увлекая за собой Венцеслава.
Поскольку кивлянин беседовал с тевтонцами по-немецки, Стоян озадаченно ткнул Носка в бок и спросил удивленно:
– Чего это они, интересно, не поделили?
– Лютуют немчины, – со знанием дела ответил приятель, разводя руками. – И то: шли по шерсть, а глядь, сами же стрижеными и оказались! – Он коротко, но задорно хохотнул. – А мальцы-то шибко их пометом изгваздали! На совесть потрудились, озорники! Эвон как гордых господ унизили!..
