Оруженосец шел сквозь этот дым, пока у него не подогнулись колени. Но падать было недостойно воина, и он остановился, обхватив себя руками. Остановился и оглянулся.
Пропел рог, и над полем поднялся голубой лоскут на копье. Это стрелки собирали уцелевших.
Недалеко от себя он увидел макенгу, собравшихся в кружок, которые о чем-то бурно спорили. Это было удивительно. Макенгу, казалось, не были поражены. Бой не оказал на них ни малейшего воздействия. Они такого видели много, много, много.
Он понял по обрывкам фраз, о чем идет речь, и хотел крикнуть им, чтобы не смели грабить трупы, но голос отказался ему повиноваться. Откуда-то пришло чувство глубокой обиды на все происходящее, он повернулся, и ноги понесли его куда-то еще.
– Эй! Стой!
Оруженосец медленно обернулся. Сердце у него ушло в пятки.
Тайлем шел к своему слуге, на ходу стирая кровь с меча, и вражеская армия была не так страшна, как тот, кому он служил.
– Эй!
Он забыл, как меня зовут, понял оруженосец. Я и сам забыл, ведь я же исполнял его волю, когда сражался. Их… рем… Ильхем… Наверное, у меня уже нет имени. Я умру. Они всегда берут себе тысячу жертв. А этот – берет только первую тысячу жертв. И ему будет мало.
Тайлем остановился от него в двух шагах. Это было очень близко. Он улыбался.
Он казался огромным, величественным, непобедимым. Он и был таким – ведь победа не может принадлежать только человеку. Если бог идет с войском, победа всегда принадлежит богу.
Но разве мы не сражались? Разве мы сами не сражались, господин?..
И тогда оруженосец улыбнулся в ответ.
– Видишь луну? – спросил его великий. Голос великого был, как гром. Или это так только казалось.
Он поднял голову, чтобы посмотреть снизу вверх. Прежний Тайлем был почти одного с ним роста.
– Какая луна, господин? Где?
– Ты что, не видишь луны, дурак? – поднял брови Тайлем.
– Не вижу – тихо сказал он. – Простите. Я не вижу луны.
Лицо Тайлема превратилось в каменную маску.
– А если я прикажу тебе увидеть луну?
Оруженосцу было очень страшно.
Он облизнул пересохшие губы, зажмурился и ответил:
– Сэиланн велит нам говорить правду. Так… так проще. Я ничего не вижу по приказу. Если ты прикажешь, но луны не будет – я не увижу твоей луны.
Какое-то время он не слышал ничего. Потом зашуршали шаги по песку: шшорх… шшш…
Хруст. Шшшш… Шшш… Он вслушивался.
Он открыл глаза.
Гобеленовой тканью расстилался песок, испятнанный кровью. Над склоном холма желтый и коричневый цвета переходили в синий. Тайлем медленно удалялся, поднимаясь на холм, и меч в его руке был направлен острием вниз.
Оруженосец сел на песок, вытер лицо и заплакал. Человека остановить легче в тысячу раз. Господина – в сто раз легче. Но кто он такой, чтобы остановить бога?.. О, конечно, служить человеку было бы много проще, много проще!..
А Тайлем шагал и шагал, поднимаясь на холм, с которого вражеский полководец озирал окрестности перед боем.
Время текло ужасно медленно, и каждый его шаг вмещал поток, который уходил в песок: он проливался весь, до капли. Этим нельзя было пренебречь. Он видел с холма, как его главы, собирая остатки победившей армии, скликали своих товарищей, те плакали по мертвым, разжигали костры, поднимали флаги, собирались в завтрашнюю дорогу и разбивали лагерь, чтобы закончить все, что должно было закончить – а он шел, шел медленно, и важен был каждый шаг, ведь иначе не поднимешься по склону такого холма.
Он пробивался к вершине.
Так пробивается к свету семя, как расцветает ядовитый цветок в дождевом лесу, как поднимает голову огромная змея, охотясь. И наконец он поднялся и застыл, как статуя, отлитая из чистого серебра, настоящего серебра с примесью крови.
«Опусти меч» – сказал ему кто-то внутри. – «Опусти. Ты можешь больше».
Он растерянно опустил меч, но продолжал сжимать рукоять. Все было так, как нужно. Мир лежал у его ног, и все, что он видел – это далекий горизонт, пустыню, заполненную мертвыми телами, и такую же фигуру вдалеке – там стояла богиня, простирая руки к небу.
Еще шаг, и он уничтожит ее.
Пустыня была расчерчена на клетки. Он и богиня были разного цвета. Они и так были разного цвета: он – светлокожий, почти серебряный, а она – темная, золотая. Его цвет пыталось изменить солнце, ее цвет скрывала пыль. Но сейчас было видно все, как есть.
Сейчас он понимал, что это неправильно. На свете есть только один цвет.
Оставалось сделать один шаг, длинный шаг, который займет всего месяц – правой его рукой стало бы войско, движущей силой – ветер, а копьем – молния. Поглотив богиню, он овладел бы силой молний. Сражаясь с ней, он испытал бы великое наслаждение. Соединяясь с ней…
Да! Великое наслаждение… Но, неспешно подумав, он выбрал сразиться, а не соединиться в любви. И все-таки что-то было не так. Он по-прежнему не мог выпустить меч.
Под левой рукой, прижатой к груди, что-то зашуршало, запросилось наружу из-под пробитого доспеха. Он ухватил это, шуршащее, мешающее, и поднес к глазам. Это был обрывок письма, испачканный обрывок.
Он не помнил, что такое письмо, но остатки человеческой памяти подсказали ему: важно. Прежде чем начать путь к великой войне и великому единению сил, нужно понять, почему тот, кем он был раньше, сунул под доспех этот листок.
Он рассмотрел обрывок. Строки… Буквы… Непонятные, чужие буквы. И тогда он проник глубже. Память бумаги хранила голоса, искры, какие-то прикосновения, тишину и тепло. Он с удивлением следил за движениями собственных рук, гладивших ненужный кусок тончайшей бумаги.
Это живет внутри меня? Это часть меня?
Нет.
«Кто это?» спросил голос в его голове. «Скажи, кто это?»
И тот же голос ответил, неуверенно, как отвечал оруженосец:
«Это я»…
Время пришло к нему все, целиком, и уместилось в нем до конца. Он понял.
Он широко раскинул руки, озирая мертвое поле.
Мертвых заносило песком, и он видел, как их тела иссохли, превращаясь в песок, а глаза превратились в драгоценные камни, блестящие в лунном свете. Струны мира проходили насквозь, задевая их хрупкие ребра. Их скелеты заносило светом, и жалобные голоса мертвых исчезали высоко вверху, там, где была луна.
И пустыня стала по-настоящему пустой, и далеко-далеко впереди, за тысячу великанских шагов, он увидел маленький черный силуэт Эммале – она шла к нему, поддерживая большой живот, и за ней оставались две цепочки маленьких, черных следов – ее и ее ребенка.
В волосах мертвых шелестел ветер.
