Бабушка смяла его пальцами, отложила большой кусок на скамью и стала катать нейдар между пальцами, готовя заряд. Скоро у нее получилась недлинная палочка, а потом еще, и еще, и еще… Простая работа, но требует внимания, вроде плетения кружев. Нейдар требует особенно много внимания. Через полтора часа на деревянной доске сверкали двенадцать палочек, которыми можно было зарядить ружье.
Жаль, ничего от них после выстрела не остается. Летит молния. А металл сгорает…
Порядка ради она начала вспоминать, как и при каких обстоятельствах они отняли это ружье у случайного стрелка. Ему удалось подранить Этте, к тому времени оставшуюся без мужа. Предатель, сволочь, шестиногий, ушел и не появился, ушел и…
А старшие дети, что Первый, Второй, что Третий, прекрасные охотники – стрекозы не боятся, больших птиц не боятся.
Для того, чтобы плавить металл, некоторым просто необходимо рассердиться.
– Бабушка-а… – раздался за спиной надоедливый голос.
Она обернулась. – Чего тебе?
Пока еще безымянный подросток потянул ее за рукав.
– Бабушка, а мне скоро?
– Скоро. – Кивнула бабушка. – Скоро я тебя посвящу… Только надо будет найти того, кто даст имя. У тебя же сейчас ни учителя, ни отца. Но ты не беспокойся. Либо мы найдем, либо камень сам разберется.
– Бабушка, а как это бывает?
– Ты его потрогаешь и поговоришь с ним.
Внук молча смотрел на бабушку огромными глазами.
– Ты чего?
– Но я же его трогал…
– Да ты врешь, медная стружка!
– Никакая я не медная стружка! Я – Этин.
– То есть как? – бабушка схватилась за сердце. – Он тебе уже и имя дал? И ты мне ничего не сказал?
– А ты у него спроси…
Она потянулась надрать ему вихры, чтобы не врал, но внук отскочил.
– Нетушки! Я уже взрослый! Чанка-песчанка!
– А вот я тебе, чтобы не обманывал старших! – сорвалась со скамейки бабушка и ринулась за неслухом. – Вот я тебе!
– Нетушки-нетушки!
«Тихо вы…» – послышался хриплый, негромкий голос. Голос шел ниоткуда, но бабушка его хорошо знала.
– Да хоть ты ей скажи! – заорал несправедливо обиженный внук. – Ну скажи ей! Нельзя же имена давать по второму разу! Ремесло так ремесло! И за волосы уже нельзя!
«Действительно, нельзя. Тебе уже двенадцать лет. Ты ученик и в будущем – маг. Но орать в доме тоже нельзя. Недопустимо орать в хорошем доме».
Бабушка присела на сундук отдышаться. Ей было как-то не по себе.
Этин уже отбежал к остальным и дразнился, показывая язык.
– Эй… – позвала она. – Ты что… Их всех уже признал? А как же испытание?
«Всех, кроме одного. Он будет, как ты».
– Ой… не надо, как я… Горе какое, огромное…
«Это как не надо?» В голосе камня слышался непонятный сарказм.
– Да как это не надо?.. – чуть не закричала бабушка. – Я богиней могла стать! Я горы хотела свернуть! А пришлось всю жизнь над колыбелью рыдать, детей воспитывать! Так мне ничего и не было!
«Так ты же не только детей… Ты же плясала. И знала счастье. И у высокородных знали тебя, и даже в дворцовом квартале Аар-дех выступала… Тебе венки на шею вешали, тебя двадцать лет любили, как богиню… Тебя любили…»
– Да проку в том! Все одно не та, которой могла бы стать. Горе мне всю жизнь. Сплошное горе. Хотела пойти на улице танцевать, чтобы семье не пропасть, а за мое умение деньги брать запрещено – посылай дочь, жди, когда ее приберут! Хотела в башне работать, а брат с учениками закрылся. Хотела на небе жить, а пришлось сопли внукам вытирать… Лучше бы меня живой в землю закопали!
На глаза старухи набежали слезы.
«Но ведь это ты вместе с братом придумала, как стрелять из ружья. Не будь тебя, так до сих пор и возились бы с этим бурым порошком».
– Ты понимаешь, о чем говоришь? – сердито отозвалась бабушка. – Теперь нас убивают из этих ружей!
Камень замолчал.
Дрова уже прогорали. Она взяла полено, поставила на торец и со всей возможной злостью ударила топором.
– Горе у меня! Ничего, кроме горя! И будет так до самой смерти! До… самой… смерти!
«А семеро внуков-колдунов – это тоже горе?» – вежливо спросил камень.
– Так сама-то я никто! Что я тут могу – своими руками? Вот этими руками? Пока они не вырастут, кем я буду? Ни славы мне не досталось, ни счастья!
«А кто их учить будет?»
Бабушка опустила топор. Как бы ей ни хотелось горевать и плакать, природная ясность ума все-таки брала верх. Она ненавидела эту проклятую ясность.
– Ну, значит, я. Я – никто. Растянутое чрево, одряхлевшие руки, разрушенная песня о той, что могла стать великой. Я – никто.
«А прародительница великих магов – это никто?..»
– Ишь ты, прародительница! Прародитель – это всеми забытый кусок мяса, от которого считают потомство, как от форра! Надо быть еще и человеком! – она погрозила потолку кулаком. – А кто считает детей за людей? Кто вообще считает детей, плодя их без счета? Один, второй, третий… Тьфу… Ладно, замолчи, старый дурак. Надоел ты мне. У тебя-то никогда и никого не убивали…
«Из них выйдут хорошие продолжатели старому ремеслу».
Она швырнула колобаху в печь.
– А мне что? А я сама – кто? Пустая бутылка, мелкий шерех? Точка отсчета? Дура я во сто лет! Прародительница, тоже мне… Замолчи, не трави душу! Дурак. Сколько лет уже с тобой разговариваю!
Камень не отвечал.
Бабушка заглянула в глаза внукам, потрепала каждого по голове, поцеловала в лоб. Может быть, и доживут до возможного величия. Если не будут бегать в лес без разрешения.
– Давайте, скажите хоть, как вас теперь зовут! Будущие великие маги… Ой-ей! Когда же мне будет хоть немного покоя!
Этте пошевелилась во сне, прижав к себе ребенка, который получил имя задолго до срока.
Она подошла к дочери и потрясла ее за плечо.
– Этте… Этте, проснись. У тебя все дети выросли. Все.
13
На следующий день Таскат проснулся поздно и чуть не опоздал.
Болела голова. Отчаянно болела, так, что можно было сойти с ума. Он хотел было отправиться в библиотеку, но пришлось идти совещаться.
После вчерашнего советник по торговым делам был сама любезность.
Наверняка у тебя тоже болит голова, червяк ты высокородный – мрачно думал посланник, врастая в кресло с высокой спинкой. Она болит у тебя… Болит… Болит… Ну не может ведь быть, чтобы у такой сволочи не болела голова! Нельзя же заставлять меня бежать втрое быстрее, только бы остаться на месте… Что за издевательство…
