– А ты кто еще будешь такая? – сурово проскрипел мельничный жернов, запрятанный где-то внутри второго подземного монарха.
– Я сестра Евфросиния, – ответила женщина.
– И чем же ты прежде занималась, сестра Евфросиния, поведай нам.
– Я… – Она потупила взор. – Я занималась тем, о чем не принято говорить вслух. До тех, конечно, пор, пока не заработала эту постыдную болезнь, после которой ни один нищий не заплатит мне ни гроша.
– Но при чем здесь это? – Свинорылый кивнул на сверкающий «рено».
– О, ваше… О, сир! – воскликнула она. – Однажды… Я тогда была молода и, поверьте, даже красива… И вот тогда один красавчик мужчина позвал меня прокатиться на таком же чуде. Я не могла поверить своему счастью! О, как мы мчались с ним по Тверской, с какой завистью смотрели нам вслед мои товарки!
– Так ты один раз уже получила свое счастье; чего ж тебе еще надо? – спросил свинорылый король.
Сестра Евфросиния разрыдалась:
– О, ваше… О, сир! Это счастье было таким недолгим! Тот красавец завез меня за угол, потом жестоко избил и отнял у меня все деньги, на которые я могла бы прожить еще полгода. Вот тогда я с целью прокормиться и заработала свою позорную болезнь. Но я бы еще и еще раз пошла на это, чтобы еще – хоть один-единственный разок…
– Что ж, – заключил второй, с жерновами, монарх, – ты тоже заслужила свое право на кусочек счастья. Что, брат Серафим, разделишь ты счастье с этой бедной женщиной?
Тот после некоторых раздумий распахнул дверцу:
– А, садись! – великодушно произнес он.
Взвизгнув от восторга, сестра Евфросиния впрыгнула на сиденье.
Брат Серафим дал газ. Автомобиль сделал неторопливый круг по залу. Затем круги становились все быстрее, и при каждом из них все громче и радостнее визжала сестра Евфросиния. Наконец мелькание огней автомобиля образовало единый, неразрывный круг, а рев мотора, визг сестры Евфросинии и завывания толпы слились в один звук, нараставший с каждым кругом. Казалось, сейчас автомобиль преодолеет закон земного тяготения и устремится ввысь. Не только публика, но и оба монарха, затаив дыхание, наблюдали за этим готовящимся взлетом.
Автомобиль был уже на пути в открывшуюся перед ним вселенную, когда с мачты внезапно сорвалась какая-то астролябия и врезалась в «рено», уже отрывавшийся от земли. Оглушительный удар – и сверху, как шрапнель, посыпались осколки. У сестры Евфросинии парашютом раскрылась юбка, и женщина упала вслед за братом Серафимом – спиной на вздыбившийся и торчавший из автомобиля коленвал. Перед тем, как испустить дух, она прошептала лишь два слова:
– Я счастлива!
– Я счастлив, – прохрипел брат Серафим. Их уста слились в поцелуе, и оба они в единый миг отошли в мир иной.
– Счастье! Счастье! Это было подлинное счастье! – закричали в толпе.
Глава 20
Блюдо, подаваемое холодным
– Да, подобному счастью можно только позавидовать, – проскрипел своими жерновами смуглолицый монарх. – Однако… – перевел он взгляд на высохшего человечка со злобным лицом. – Однако, брат Кудим, на твоем лице я не вижу даже отблесков того счастья, которое освещает другие лица здесь. Неужели в твоем сердце нет даже потаенного уголка для счастья?
– Ах, – вздохнул тот, – вы же знаете, сир…
– А, да, да, – кивнул монарх, – вспоминаю твою историю. Твое счастье – иного рода, и его надобно подавать холодным. – Впервые он поднял глаза на Катю и Юрия; эти мертвые глаза напоминали антрацит. – Вы принесли то, что от вас требовалось? – спросил он.
– Вот, – Катя протянула ему банку с квашеной капустой.
Монарх поставил банку в углубление между тронами, открыл ее, вытянул несколько полосок капусты, положил их в рот, и в его глазах даже промелькнуло что-то живое.
– Хучим, абусала хучим, – удовлетворенно произнес он.
– По-шумерски, кажется, – шепнула Катя.
– В действительности, этот язык гораздо старше, – услышав ее, сказал монарх, подцепив еще капустки. – Он так же древен, как голод и нищета, а что может быть древнее в истории человеческого рода? Но капустка ваша воистину хороша; я так подозреваю, что с Дорогомиловского рынка.
– Хучим! Анабузык беш! – подтвердил свинорылый король, подцепив жирными пальцами и свою долю капустки.
– Но мы несколько отвлеклись, – продолжил темнолицый. Он снова посмотрел на сухонького человечка своими антрацитовыми глазами. – Итак, брат Кудим, в чем ты видишь свое счастье?
– Я требую справедливости! – вскричал брат Кудим.
– О, – заколыхался свинорылый, – тогда, боюсь, мы ничем не сможем тебе помочь. Где ты видел ее, справедливость? Покажи ее нам.
Человечек задумался, но поскольку так и не нашел, что бы мог предъявить монархам, сказал:
– В таком случае, ваше… в таком случае, сир, я хочу мести. Настоящей, свершившейся мести, вот чего я хочу!
– Вот это уже лучше, – кивнул свинорылый. – Ибо истинная месть всегда сопутствовала нужде и голоду; стало быть, это в некотором роде по нашей части. Но как здесь уже говорилось, месть – это блюдо, которое следует преподносить холодным. Я слышал эту мысль от одного тифлисского семинариста, и она запала мне в душу
[19]
. Мысль наверняка здравая, ибо по сей части этот семинарист впоследствии немало преуспел. Твои же глаза, брат Кудим, горят огнем; о каком же холодном блюде тут может идти речь? Для начала успокойся и изложи нам свою историю.
– Он надругался над моей тринадцатилетней дочерью! – выдохнул брат Кудим и так сжал пальцы в кулаки, что с ладоней закапала кровь.
– Ну вот, ты уже способен к членораздельной речи, – похвалил его свинорылый. – Назови же теперь имя своего обидчика.
– Его называют Лунный оборотень, – ответил тот, – но я его выследил; в жизни его зовут…
– Павел Никодимович Куздюмов, – проскрипел своими жерновами темноликий, – ведущий служащий Наркомтяжа. Что ж, он хорошо известен и нам; мало того, скажу тебе, он сейчас находится совсем неподалеку.
Катя и Васильцев переглянулись: вот, оказывается, где скрывался Лунный оборотень, на поиски которого Тайный Суд потратил столько сил! Только зачем эти подземные царьки удерживали его?
– Да, да, – подтвердил свинорылый, – он совсем рядом; но видишь ли, какая беда… Его уже выследили совсем другие люди. Двоих из них ты можешь даже сейчас лицезреть. – Он кивнул в сторону Кати и Васильцева. – Но эти люди используют одно слово… ты вот, брат Кудим, тоже раз по неразумению употребил его, а мы тут, сирые, даже и не поняли толком. Ну-ка, повтори еще раз.
– Справедливость, – уже менее уверенно повторил брат Кудим.
