Вчитайтесь в эти пять слов: «палка», «камень», «веревка», «трава», «страдание». Если они что-то Вам напомнят, то пусть же они послужат для Вас моей верительной грамотой.
Что касается нашей встречи, то (уж простите за эту небольшую предосторожность) позвольте мне самому в нужный час Вас отыскать.
С уважением к Вам и с глубочайшим почтением к памяти Вашего трагически ушедшего из жизни батюшки,
Г.Т.Д.
P.S. Прилагаю к этому письму некоторую сумму денег. Они принадлежат Вам по праву, ибо примерно такую сумму в пересчете на тогдашние деньги я некогда должен был передать Андрею Исидоровичу, однако ввиду целого ряда обстоятельств не сумел тогда этого сделать. Соблаговолите принять и распоряжаться ими по своему усмотрению.
Нет, на заурядную провокацию было не похоже. Как-то не представлялось ему, чтобы то ведомство вот так вот запросто разбрасывалось деньгами ради такой человеческой мелочи, какой он, Васильцев, наверняка был в глазах тамошних вершителей судеб… Впрочем, если хотели использовать его как звено в какой-нибудь сложной многоходовой комбинации, то, пожалуй, на деньги могли и не поскупиться, поэтому вовсе не деньги убеждали его в том, что за всем этим стоит отнюдь не провокация, а нечто совсем, совсем иное.
Письмо мигом разбудило детскую память.
Однажды, когда ему было лет семь, он случайно услышал, как отец, разговаривая с кем-то по телефону и не заметив, что маленький Юра вошел к нему в кабинет, произнес в трубку как раз это самое: «Heimliche Gericht». Лишь в этот миг он внезапно увидел сына, сразу же сказал своему собеседнику, что сейчас не может продолжать разговор, и положил трубку.
В последний год, после смерти матери, отец был с ним исключительно мягок и не отчитывал ни за какие провинности, но тут вдруг раздраженным голосом сделал ему строгое внушение за то, что он позволил себе войти без стука. Юра, пристыженный, в тот миг не решился спросить, что это за такой «Heimliche Gericht», но загадочные два слова прочно застряли в памяти, весь день они кружились в голове, как пляшущие гномы, и вечером он все-таки отважился подойти к отцу с вопросом: что они означают?
Вообще-то отец придерживался правила, что его сын может получать ответ на любой вопрос, но тут он перевел разговор совсем на другую тему.
– Обещаю, – сказал, – в должный час ты непременно все узнаешь, но тебе, увы, до поры до времени придется потерпеть. Сейчас же хочу спросить тебя вот о чем; уверен, что рано или поздно об этом должен задуматься каждый, если он желает быть человеком, а не просто двуногим без перьев. Как по-твоему, что лишает людей сил, всяческих надежд, что делает их жизнь совершенно бессмысленной?
Юра молчал, не находясь с ответом – видимо, тем самым двуногим без перьев он пока что и был.
– Хорошо, – прервал его молчание отец, – в таком случае скажу тебе свой ответ. В мире существуют чудовищные вещи – войны, голод, болезни, много всяческих других бед; однако нет ничего страшнее чувства кромешной и вечной несправедливости. Если в какой-то момент люди вдруг ощущают, что справедливость навсегда покинула наш мир, им просто незачем становится жить. И у тех немногих, кто тем не менее убежден в существовании справедливости, не может быть более благородной цели, чем вернуть ее, по крайней мере, вселить в сердца людей надежду, что она все-таки где-то есть.
Юра задумался. Два дня назад на уроке латыни Котька Каюков свистнул в классе за спиной у учителя, а тот решил, что это он, Юра, и его оставили без обеда. Было обидно, потому что несправедливо. Но чувствовал, что отец сейчас – о чем-то совсем, совсем другом.
– Вот когда ты научишься забывать о боли, о страхе, если сталкиваешься с несправедливостью, – продолжил отец, – когда перестанешь быть двуногим без перьев, тогда и наступит час, чтобы ты обо всем узнал.
Об этом Heimliche Gericht – Тайном Суде – Юра его больше не спрашивал, терпеливо ждал, когда наступит тот самый «должный час», обещанный отцом, он знал, что отец всегда выполняет свои обещания.
Однако это было единственное обещание отца, которое тот не сумел исполнить, ибо в свои тридцать восемь лет он никак не мог ожидать, что в какой-то книге судеб уже предначертан и его собственный «должный час», и этот самый час настанет всего четыре года спустя…
Шел лютый девятнадцатый год. К зиме есть стало совсем нечего, и тогда отец решил расстаться со своими золотыми часами. Едва закрыв за ним дверь, Юра – ах, неужто же в самом деле что-то предчувствовал! – стал у окна, ожидая, когда отец выйдет из подъезда.
Однако прошла минута, другая, а он все не выходил. Вместо него из подъезда вышли двое в долгополых шинелях и быстро двинулись в сторону переулка. Но прежде чем они скрылись за углом, один из них подкинул на ладони что-то блеснувшее на солнце, и Юра вдруг понял: это же отцовские золотые часы! Боясь подумать о страшном, он стремглав выбежал на лестницу…
Отец сидел, прислонившись спиной к стене. Обеими руками он держался за голову, а из-под ладоней у него струилась кровь и стекала по лицу.
В первое мгновение даже закричать Юра не сумел, в груди не хватало воздуха, и поэтому смог расслышать, как отец тихо произносит что-то. Первых слов он не разобрал, а последние два слова остались в памяти навсегда. Одно слово было «трава», а другое – «страдание», и больше он, кажется, не произнес уже ничего.
Почему, почему отец, умирая, произнес именно их? В сознании был еще или произнес это в предсмертном бреду? Или слова эти ему, Юре, самому в бреду примерещились: в тот миг голова уже плавилась от жара – как вскоре обнаружилось, у него начинался тиф.
Его тогда забрала к себе тетка, и все дни, что он пролежал у нее, в голове кружились эти слова, уже почти утратившие смысл от их бесконечного повторения: «Heimliche Gericht», «Тайный Суд», «трава-страдание», загадочные, как те библейские «мене, текел, фарес», но только не было рядом Даниила, который помог бы разгадать скрывавшуюся за ними тайну.
И другие слова отца то и дело выплывали из памяти: забывать о боли, о страхе, если рядом несправедливость. Иначе ты – двуногое без перьев…
Впервые это странное состояние, когда не испытываешь ни страха, ни боли, если надо предотвратить творимую несправедливость, он ощутил спустя несколько месяцев. И оказалось, в эти минуты он был способен на нечто такое, во что потом и самому едва верилось.
Это случилось через год после гибели отца. У соседа, архитектора Валериана Николаевича Изольского, сохранилась библиотека, каким-то чудом избежавшая огня «буржуйки» в минувшие морозные зимы, Юра часто брал у него книги и в тот вечер зашел вернуть одну из них. Дверь, однако, открыл кто-то незнакомый, во всем кожаном, с наганом на боку, позади стояли еще трое с револьверами на изготовку, в доме густо пахло сапожной ваксой и бедой.
– Расслабьсь, не тот, – обернулся к остальным «кожаный».
– Я пойду… – проговорил Юра, но тот клещистой рукой ухватил его за плечо:
