2
У мистического бессмертного существа не может быть понятия о морали. Нет этого понятия и у всякого хорошего продавца, торгаша, менеджера среднего звена и прочей сволочи.
Я тоже являюсь этой сволочью. Но я плохой торгаш.
В торговле работают те, кто больше ничего делать не умеют. Верно, я был из тех, у кого руки росли из жопы, я ничего не умел. А что можно уметь, когда нет производства, нет другой работы? Все мы… менты, торгаши, чиновники, политики… одного поля ягоды.
А началось всё в тот день, когда я понял, сидя на окладе можно позволить себе лечь и уснуть, а заработать возможно, особо не перетруждаясь, в сфере торговли. Туда брали всех подряд. Взяли и меня. Легко! Но я почему-то не вспомнил на момент трудоустройства фразу покойного тестя, который однажды сказал как бы между прочим: чем тяжелее работа, тем легче на неё устроиться. Он всю жизнь проработал прорабом на стройке.
3
Это был магазин бытовой техники. Но взяли для начала грузчиком.
Я не возражал. Начинать надо с низов.
Мне выдали спецодежду. Сделали бейджик. Оказалось, я не грузчик, а техник выдачи товара. Что в принципе означало одно и то же.
В первый день старший менеджер спросил:
– Что такое торговля?
Я пожал плечами.
– Запоминай – это сделка двух дураков. Один хочет выгодно купить, другой выгодно продать. Но в дураках остаётся всегда покупатель.
Звали его Владимир Евгеньевич. Фамилия Серёгин. Он был мой ровесник. И мне это не нравилось. Любая работа, любое начальство меня угнетали. Это происходило на подсознательном уровне. Вообще, нормальному человеку не должно быть хорошо на работе. Хорошо должно быть дома, в постели с женой, в отпуске на даче или на берегу моря. Но никак уж не на работе. Кому хорошо на работе – тот трудоголик, извращенец; трудоголики пьянеют от работы, всегда под кайфом. Владимир Евгеньевич им и был. В чём я убедился в первый же рабочий день – составить диагноз не составило труда. Столкнись с таким человеком – любой бы составил.
Вот я и столкнулся. Но не придал этому значения. Потому что в первый же день не выгрузил ни одной машины, ни поднял ничего тяжелей пяти килограмм, разве что прибрался в складе, расставил пустые коробки на стеллажах, подмёл пол.
И мне не давала покоя мысль: работать можно, но нужно забираться выше, карабкаться-карабкаться вверх.
В конце рабочего дня пришёл завсклад. Он был выходной. Но к вечеру почему-то припёрся на работу. Странное дело, показалось мне.
– Новенький? – заметил он меня, глядя на бейджик. – Виталий?
– Он самый.
– Володя я. А ты – будешь Виталием Ивановичем – похож на моего хорошего знакомого. Его так зовут.
– Я – он и есть. То есть по отчеству – я Иванович, – сказал. И ничему не удивился. Я давно разучился удивляться. Видимо, старел.
С первого же дня я приобрёл некую солидность. Не кличка, как часто бывает, а имя отчество так и приклеились, хотя в тридцать пять лет я не особо-то жаловал такое обращение к себе. Будь проще, повторял сам себе. И инфузорией не будь.
После работы решил выпить пива. Жена, Лиза, была в отпуске, уехала к маме за тридевять земель. Любовь к тёще измеряется в километрах. Моя любовь к этой женщине составляла девятьсот восемьдесят девять километров. Я её обожал одиннадцать месяцев и две с половиной недели. Если приезжала в гости – полторы недели ненавидел!
А сейчас я взял пивка три литра на розлив, сушёной рыбки полкило, тарани, и водки чекушку (всё верно, и водки). Водка, да и алкоголь вообще, я понимал, один из способов над собой поиздеваться. Надо признаться, я день через день занимался самобичеванием, уродовал себя. Но завтра, я знал, на работу выйду огурцом.
4
На работу вышел малосольный огурец. Голова гудела; я потел словно в бане. Утро летнего дня – сам Дьявол вместе со мной задыхался от жары, обливался потом.
Мы собрались в кабинете у директора на планёрку. Человек шестнадцать нас было. Кондиционер не справлялся с жарой, чертыхался. Я огляделся – много хорошеньких девиц, а моя Лиза с мамой… Но тут же отогнал вредные мысли: девятьсот восемьдесят девять километров – девятьсот восемьдесят девять километров любви; Лиза предстала в лике святой – думай о хорошем…
Директора звали Анатолий Николаевич Фуд (подпольная кличка Фастфуд). Он отчитывал Владимира Евгеньевича. Указывал на ошибки и недочёты. Работа – волк, работник – вол, начальник – сука.
Свою разгневанную речь он объяснял тем, что генеральный шеф «имеет» его, а не Владимира Евгеньевича. Тем самым, я понимал, он даёт зелёный свет, чтобы последний не расслаблялся вместе с продавцами-консультантами и техниками выдачи.
– Я всю неделю работаю, в выходные дни тоже ничего не делаю. Но это не значит, что старший менеджер должен на меня ровняться, а вы на него… – Анатолий Николаевич то ли шутил, то ли говорил всерьёз, его речь меня забавляла.
Володя шепнул мне на ухо:
– Жди беды…
– В каком смысле? – переспросил я.
– Владимир Евгеньевич – он заводится после планёрки, и начинает заводить нас… Имей в виду, Фастфуд не злой, только на словах быкует, а Владимир Евгеньевич этого не понимает, воспринимает всё буквально, смекаешь? И ещё: генеральному шефу Фастфуд никого и никогда не сдаёт, если что. А Владимир Евгеньевич – в раз стучит, сечёшь? Они вместе часто на рыбалку ездят… Да, от тебя, Виталий Иванович, перегар исходит. Советую не дышать на Владимира Евгеньевича. Стуканёт.
– Хватит шептаться, вы!.. – это Анатолий Николаевич обратился к нам с Володей.
Затем он познакомил меня с коллективом. Так сказать, ввёл в семью. Я стал приёмным сыном.
Теперь меня знали все, я никого не знал: не старался запомнить – зачем?.. Всему своё время.
В конце планёрки меня определили к шофёру, некоему Константину Маликову, развозить доставки.
– Подзаработаешь на подъёмах, – сказал Володя.
Это слово меня возбудило, с деньгами у меня начинались проблемы. А жена обещала вернуться дней через десять. У неё всегда были деньги. У неё всегда были возможности, чтобы изменить дела в лучшую сторону, считала она. Мешал только я, неудачник-горемыка-выпивоха, аутсайдер, которого вот-вот отправят во второй дивизион ко всем чертям! Я это чувствовал. Но не собирался сдаваться ни в первом, ни во втором тайме. Я собирался играть по правилам, без жёлтых и тем более красных карточек. Это было сложно. Но в новом коллективе, среди молодых, я надеялся сам помолодеть. Ничья не устраивала – нужен был выигрыш.
5
Жизнь слово пресное.
Глядя на Маликова, я не усомнился в своей мысли. Ему было пятьдесят пять лет. Он развозил доставки, дорабатывал до пенсии, соглашался на всё. Чтобы не уволили. В свои пятьдесят пять он наравне со всеми поднимал семидесятикилограммовые холодильники. Как на пятый этаж, так и на десятый, если не работал лифт, или товар в этот лифт не помещался. На пенсии Маликов протянул бы ещё долго – долголетие стало бы его местью государству.
