* * *
На Востоке воевали. На Западе строилась стена, там шли тяжёлые работы по возведению «железного занавеса» до поднебесья. На Севере происходило оледенение, там растапливались ледники, чтобы на Востоке и Западе никто не замёрз. На Юге отдыхали. Те, кто воевал на Востоке, и кто топил ледники на Севере. Лёвушкин тоже работал, но ему повезло родиться на Юге, чтобы не работать на Западе и не растапливать ледники на Севере; ему повезло родиться очень толстым, чтобы не воевать на Востоке. Но ему не повезло, как он считал, родиться худым, чтобы быть счастливым и не участвовать при этом в войне на Востоке или работать до изнеможения на Западе или Севере.
С Юга многие, кто мог воевать, – не воевали на Востоке, кто мог по-настоящему работать – не работали на Западе и Севере. И при всём при этом, виделось Лёвушкину, эти люди не испытывали угрызения совести, оставались безмятежными и счастливыми людьми. За пределами Востока, Севера, Запада и Юга существовала демократия с элементами диктатуры. А посередине всей этой вакханалии присутствовал «патриотизм» – горькое слово. Лёвушкин предполагал, что настоящий патриот либо со сломанной судьбой или в могиле, то есть на Западе, на Севере или Востоке. Но вслух об этом не говорил. И снова жалел себя, что не отличается от патриотов, хотя живёт на Юге.
Право, ему есть не хотелось. И он не ел уже целую неделю. Возможность похудеть могла отправить его на войну. Но он верил, что этого не произойдёт. Лёвушкин считал, что при случае сможет откупиться, средства имелись. Передвигаясь маленькими шажками, он шёл на работу выполнять скучную работу. Последние несколько дней он пил только воду. И витамины. Но не худел. Субъективная оценка собственных возможностей превращалась в пытку.
* * *
Наконец-то произошла маленькая перемена. Надежду перевели из дальнего конца офиса поближе к входу, рядом с кабинетом шефа. Она расположилась прямо напротив Лёвушкина и стала выполнять ещё и мелкие поручения шефа. Вместо секретаря, которого у шефа не было по причине экономии денежных средств. Теперь Лёвушкин мог её созерцать каждую минуту. Эта перемена принесла некую радость в повседневность бытия, но с другой стороны он ощутил звериный голод. Нет, не сексуального характера – хотелось есть. Постоянно.
Стало быть, Лёвушкин влюбился ещё больше! И тем нестерпимей становился его голод. Он узнал, что Надежда сейчас одна, муж на Востоке, воюет. И, не ровен час, может остаться вдовой. Но это не давало повода, чтобы сжалиться. С одной стороны, он не высказывал никаких своих чувств. С другой стороны, потеряв веру в людей, он потерял прежнего бога, в которого когда-то пытался поверить.
Он поедал её мимолётными взглядами. Ему казалось, что он теряет голову. И эта потеря окажется роковой.
В том, что он влюбился, не могло быть никакого сомнения – у него тряслись поджилки, когда дама, к примеру, изредка спрашивала ручку или карандаш. Подойти к ней самому он стеснялся, боялся своей неуверенности. А она как будто не замечала его, он для неё отсутствовал совсем. Для чего тогда ей было вытаскивать его на танец тогда? Чтобы поиздеваться? Так оно и есть, решил Лёвушкин.
В обед он закрывался в туалете и мастурбировал. Перед ним моментально всплывал образ Надежды, и не представляло особого труда настроить себя на нужный лад, чтобы по-быстрому кончить точно в унитаз, не испачкав ободок.
Шум воды означал конец маленькой причины, если кто-то ждал за дверью. Скорострельность позволяла не заподозрить ждущему за дверью клиенту что-то неладное.
Вечером Лёвушкин возвращался домой, пил воду и витамины, смотрел новости, что там происходит на Западе, Севере и Востоке, мастурбировал снова, а после кусал себе локти – выворачивал руки таким образом, что мог достать и укусить локоть (природная гибкость суставов).
Однажды он откусил кусок кожи и чуть мяса с локтя. Боль отсутствовала. Сжевал и проглотил.
Голод прошёл. Маленький кусочек собственной плоти заглушил нестерпимое чувство! От такой еды Лёвушкина не вырвало. Это был прогресс, чтобы не умереть от голода. Потому что то самовнушение, что он может питаться солнечной энергией, осталось обычным самовнушением. А неприязнь к любой другой пище врачи растолковали, сделав диагноз: «аллергия». Но и этот диагноз не подтвердился.
И только тогда рвало Лёвушкина от собственной плоти, когда шеф необоснованно предъявлял претензии за выполненную работу, говорил, что, если захочет, переведёт его на Север – там тоже требуются офисные работники, но зарплаты там нет совсем.
Вечером дома Лёвушкин откусывал от себя очередной кусок мяса, запивал водой. И это не трогательная легенда о безграничной родительской любви пеликанов к своим птенцам, когда родители вырывают клювом из собственной груди мясо и кормят детёнышей – нет! И это не «Злой дух Ямбуя», где старик-охотник отрезал свои уши и съел их, чтобы выжить в тайге. Это тяжёлая ноша, крест, оправдание или некий протест перед той действительностью, которая окружала Лёвушкина с Запада, Севера, Востока и Юга, – сомнительная выдумка.
* * *
Каждый следующий день походил на предыдущий день. Казалось, жизнь убегает от Лёвушкина, ей не интересно с ним. Глядя на себя в зеркало, он оттопыривал складки жира, осматривал шрамы, говорил:
– Идеальной формы не существует в природе. Отсюда: любое искусство происходит – доделать, приукрасить, сделать совершенным. Либо вообще – исказить, деформировать… Последним, кстати, я занимаюсь в основном.
Он болезненно улыбался. Показать себя, показать своё тело и душу, Лёвушкин решался только самому себе.
В обеденный перерыв Лёвушкин оставался на своём рабочем месте, не шёл со всеми на обед, продолжал работать. Для него это было обычным временем дня, а не еда.
Ужин собственной плотью утолял голод к вечеру, кровоточащие раны заливались зелёнкой, перевязывались бинтами. Повреждённое тело скрывалось под одеждой. Никто не догадывался, что происходит с Лёвушкиным. Лишь чуткий сон предупреждал о серьёзных проблемах.
Вскоре пропал и он. Бессонница привела к головным болям. Глаза покраснели. Вдруг все работники офиса в один голос заговорили, что с Лёвушкиным происходит что-то неладное. Лишь Надежда молчала. От неё исходила пустота, холод и безразличие. Вечером она садилась за руль своего автомобиля, сигналила всем, кто стоял, провожал её взглядом, исчезала за углом соседнего здания. Только тогда Лёвушкин плёлся домой.
Дома он страдал. Неразделённая любовь и шрамы на теле. В последнее время он срезал кухонным ножом куски мяса, и ни по чуть-чуть, а резал глубоко, брал помногу: его голод усилился. Он не боялся боли – она отсутствовала. Теперь он боялся самого себя. И задавался вопросом – а хватит ли места в аду всем, кто живёт на Юге. Он надеялся туда не попасть. Но от судьбы не уйдёшь, если не сбежишь от неё сам. Израненный, Лёвушкин сбежать никуда не мог. Пружина сложного механизма была уже запущена.
Утром следующего дня Надежда не вышла на работу. Шеф сказал, что её муж погиб. Она поехала за телом. Все притихли в офисе. Лёвушкин издал непонятный звук, похожий на всхлип, но это не было всхлипом, он потирал руки, что сможет наконец подойти к любимой женщине, спросить то, чего боялся всё это время.
