— Ну, все прикольные там тусуются. Я себя не считала хуже других. Да только обломали мне кайф, больше на дискотеке не нарисуюсь. Ни для меня она.
— Маринка! Почему на себе крест ставишь?
— А как иначе? Кто я теперь? От меня все отвернутся. С кем тусоваться стану.
— Наивная! Среди твоих подруг слишком мало непорочных девчонок. А те, кто стали женщинами, помалкивают, как потеряли невинность. Многим признаться совестно, сказать честно, где и с кем обабились, язык не поворачивается. Их обстоятельства не лучше твоих. Только, боясь огласки, молчат в кулак. И ты не кричи на весь свет. Ведь судебный процесс по изнасилованию несовершеннолетней всегда проходит в закрытом режиме, и в зал судебных заседаний никогда не допускаются посторонние люди. Это делается специально, чтобы предотвратить огласку, не дать опорочить имя юного человека. Потому о тебе по городу не пойдут ни сплетни, ни слухи. Ни газетчики, ни теле- и радиожурналисты на эти процессы не допускаются по моральным соображениям. Говорю тебе совершенно определенно, живи спокойно и убеди саму себя, что ничего трагического не случилось. Главное, что ты жива и не успела осиротить родителей. Вот это горе было бы непоправимым. А ну умри отец! Что делала б? — смотрел врач на девчонку пристально.
— Вот тут точно ушла б! Саму себя не простила бы, — заплакала навзрыд.
— Успокойся, все обошлось. Теперь береги родителей и себя для них. Вы родные люди, нельзя терять друг друга. Это не просто больно, а и страшно, — говорил человек, и Маринка увидела седину в висках врача, она знала, такое бывает лишь от горя.
Маринка невольно посочувствовала человеку и сказала вздрогнув:
— Если б отец в тот день не покатил бы на меня бочку, ничего бы не случилось. Он сам толкнул в беду, своими руками, а я теперь всю жизнь его срань расхлебывай. Вот вам и родной человек…
— Да как ты смеешь Степана винить? Так-то ты одумалась, свою пакость на его голову вылила! А я о тебе как о порядочном человеке беспокоился. Открыла мне глаза, раскололась по задницу! Не стоит тебе помогать, бессовестное, бездушное создание, нахалка и дрянь! — вскипел Александр Петрович и заторопился покинуть Смирновых.
— Что-то он даже до свиданья не сказал. Вылетел пулей без оглядки. Что случилось? Или он за лекарством убежал? — поторопилась Наталья в комнату дочери. Та передала матери весь разговор, женщина села потеряно:
— Ты что, впрямь дура! Хоть думай, что лопочешь! Отца чуть не убила и его же винишь в своем дерьме! Кто тебя гнал из дома? Сама сбежала, перешагнула отца. Приключений захотела, ты их получила по самое горло! Лицемерка! Я прочла твою записку, поверила, что ты все осознала. А на деле, как была пустоголовой, так и осталась!
— Ну, вот теперь ты наезжаешь! Хочешь, чтоб я ушца от вас насовсем? Я понимаю, что возвращаться не стоило. Не нужна никому, — хмурилась девчонка.
— Ты что? Всерьез винишь отца? — не верилось бабе.
— А по чьей милости я удрала? Он убивал меня.
— Тогда за что прощенье просила в записке?
— За все сразу. За расходы на похороны и пересуды знакомых и соседей. Конечно, я не подарок, но другие еще хуже. Но их терпят и даже любят в их семьях. Вот только я всем чужая.
— Маринка, хватит нести чушь, давай поговорим о другом. Кстати, тебе звонил Глеб, одноклассник. Просил позвонить ему. Спрашивал, почему тебя нет?
— Да ну его! — отмахнулась девчонка и спросила:
— Больше никто не звонил?
— Нет.
— Девчонки приходили, спрашивали меня?
— Я сама всех обзвонила, искала тебя. Они не интересовались. Никто не навещал.
— Вот так? Загодя похоронили. Ну и ладно, буду знать им цену, — поджала губы, обидчиво отвернулась к окну, в глазах закипели слезы.
— Чего заходишься? Нашла о чем печалиться. Ты лучше подумай, как с отцом помириться. Он родной человек. А ты так его обидела, — напомнила Маринке.
— С ним-то чего? Пусть бы сам задумался. Мало было отлупить, а как обозвал, матом! Ну, за что? Будто впервые глаза открыл! Весь город одевается как я. И никто никого не позорит, он меня с путанами сравнил, сукой назвал. Или воспользовался правом отца? Я это никогда не забуду и не прощу, — пообещала жестко.
— Даже так? — удивилась Наталья.
— А как думаешь? Я не заслужила такое, а он отец, унижал как последнюю. Разве можно так базлать в своей семье? Оторвался на мне хуже некуда, еще из меня виноватую изобразили.
— Отец из-за тебя до сих пор в больнице лежит с сотрясением мозга. Ты даже не спросила о нем.
— Мне тоже досталось. Уж лучше в больнице отваляться, чем пережить то, что я перенесла. Его лечат, а меня убить хотели. Чудом спаслась, — заплакала Маринка. И внезапно обе переглянулись, услышали звонок в дверь. Наташа посмотрела в глазок, ахнула, руки задрожали. Увидела мужа. Тот не предупредив, сам вернулся домой.
— Не ждала? А я у Саши выпросился. Так устал от больницы! По дому наскучался, по тебе! — увидел дочь, решившую поздороваться. Степан кивнул ей, оглядел настороженно. Наташка сжалась в комок, ожидая, помирятся ли отец с дочерью или навсегда останутся чужими.
Женщина суетилась вокруг мужа и попросила дочь:
— Марина, накрой на стол!
Девчонка неохотно пошла на кухню, загремела посудой, что-то ставила разогреть в микроволновке, выглядывала в зал. Торопилась. Она давила в себе тревогу и очень боялась, как отреагирует отец на случившееся с нею. Оставит в семье или выгонит прочь из дома.
Степан сразу заметил, что дочь еле держится на ногах. Она здорово похудела, выглядела усталой, измученной. Увидел красный след от веревки на шее, удивился, но спрашивать не стал, хотя внутренне испугался, решил дождаться, пока сама расскажет.
Человек не спеша умылся, сел за стол и спросил обоих:
— Ну, как жили без меня?
— Ты ешь, потом поговорим! — ответила Наталья, Маринка опустила голову.
— Когда домой вернулась? Где тебя носило? — глянул отец в упор. Маринка чуть куском не подавилась от этого сверлящего, пронзительного взгляда. Ей сразу стало холодно и неуютно. Это с матерью могла девчонка позволить вольности, распустить язык, отца она побаивалась и стыдилась, знала, он никогда не смолчит. Но как сказать ему, язык немеет.
— Так чего стряслось? Иль секреты от меня завелись? — спросил мрачно.
— Степ, ты поешь, поговорить успеем. И ты не празднуй, — глянула на дочь.
— Так что молчите? Когда домой вернулась?
— Нынче утром, — дрогнул голос жены.
— Мам, не надо, я сама расскажу, так будет лучше. Это очень серьезный разговор, он не для кухни. Поговорим в зале. Хорошо? — спросила отца. Тот согласился, кивнув, и сказал:
— Я еще немного побуду дома. Надо успеть съездить на дачу, пока там бомжи не похозяйничали.
